Свечка. Том 2

– Не нравится, да. А также «эпизод», «эпиграмма», «эпитафия». Эпилог… Это слово ничего не говорит русскому уху.

– Вот как? И какую альтернативу вы предлагаете?

– Послесловие! Слово после слов. Просто, понятно и очень емко.

– Ба, да вы, батенька, почвенник! – шутливо воскликнул я. – А галоши заменим на мокроступы? – Причем, как мы еще раньше выяснили, что почвенник как раз я, а он как раз космополит, правда живущий на почве, в глубине России, я же почвенник с тротуара Тверской, а тут словно ролями поменялись.

Золоторотов улыбнулся.

– С мокроступами опоздали. А вот послесловие еще можно спасти. – Он глянул на меня внимательно. – Судя по вашему виду, вы его уже пишете?

Да, выглядел я неважно. (Увидел бы он меня сейчас…) Профессор Барсуков настоятельно рекомендовал мне тогда лечь к нему в больницу, но вместо больницы я оказался в «Маяке».

Май кончался – тридцатое число, тридцатиградусная жара.

Было душно, парко, тяжко, как в деревенской мыльне в субботний вечер, в который помылась поочередно семья из двенадцати человек, и ты – последний. В такую погоду давление, о существовании которого я раньше не подозревал, скачет в организме горным козлом, бьет по мозгам, валит с ног.

Нервничать было нельзя.

Я нервничал.

Мы остановились на краю «Маяка», спорили, кормя комаров и размахивая руками. В воздухе стоял гул, как у нас на Тверской в час пик, а может, и поболе, но его содержание было совершенно иным, не механическим – живым…

Зудели комары, гудели майские жуки, жужжали неизвестные мне перепончатокрылые, по которым истосковалось за долгую зиму прогретое солнцем ожившее воздушное пространство и теперь охотно всех в себя принимало.

Сводный хор лягушек из всех окрестных болот и луж возносил хвалебную оду грядущему икрометанию, соловьи заливались песнями, как перед расстрелом, кукушки сулили всем бессмертие, расчетливо при этом прикидывая, кому подкинуть бяку в виде собственного бесхозного яйца.

Это был гимн, гимн жизни, утверждающий в нашем споре о гимне правоту Золоторотова …

Я даже не помню, что это было – утро, вечер, ночь?

Небо висело низко, как толстое ватное одеяло, совершенно не нужное в такую теплынь.

Небо дрожало, это ощущалось физически. Оно было заполнено летящими с юга птицами.

«Все летят и летят», – удивленно и растерянно думал я.

Весна практически кончилась, а они все летели и летели…

До слуха доносилась тяжелая работа натруженных за многотысячекилометровый перелет крыльев, и то испуганное писклявое восклицание гуся-пискульки, то строгий басовитый окрик летящего впереди стаи гуся-гуменника, – не найдя в себе сил, бросив после Грушиной смерти охоту, в душе я не перестал быть охотником.

«Как поздно в этом году идет перелет и как много дичи», – с тоской думал я, и в этот момент Золоторотов возьми и скажи:

– Я недавно перечитал «Войну и мир», и впервые у меня родилась вот какая мысль… Это роман, написанный завтра.

Я знаю, почему, для чего он это сказал. Вообще, из-за Толстого мы часто конфликтовали, потому что для меня на первом месте Достоевский, а для Золоторотова Толстой. (Мимо этих споров даже Галина Глебовна не прошла, сказав однажды с улыбкой: «Так спорят Сашка с Пашкой, кто сильней: слон или кит».)

И тут у меня появилась вдруг редкая возможность уесть Евгения Алексеевича, что я и сделал:

– А у Толстого-то эпилог в «Войне и мире»…

– Эпилог, – согласился он.

– И эпилог тот невозможно прочитать, – язвительно проговорил я.

– Почему невозможно? – вскинулся Золоторотов.

– Сколько раз пытался – никогда не удавалось.

– Да вы что?! Как вы не понимаете, что если бы в «Войне и мире» не было этого трудного, но очень важного текста, то и» Войны и мира» бы не было! И Толстого самого, и нас с вами таких, какие мы есть! И не только мы с вами, но и те, кто «Войну и мир» не читал, были бы другими. Другая цивилизация, другая культура, другая страна. Вот что значит эпилог! Эпилог – это на самом деле не конец!

– А что же? Начало? – хмуро и насмешливо поинтересовался я.

– Вот именно! И если вы этого не понимаете, то никогда у вас…

На этой оптимистичной ноте закончился наш разговор, и я страшно пожалел тогда, что ушел последний паром. Значит, была ночь, да, значит, была ночь…

А как хорошо все начиналось!

Машка и Дашка подросли, сделавшись ангелами, не лишенными, впрочем, не только лукавства, но даже и кокетства.

Их братья в ответ на родительские призывы становиться, наконец, мужчинами, старались изо всех сил. Сашка верховодил, Пашка не повторюшничал уже и отлично выговаривал букву «р».

Кира, мое проклятие и наваждение, решив почему-то, что я приезжаю в «Маяк» из-за нее, ярко красила губы и обильно фунькалась вонючими контрафактными духами.

Но вот кто по-настоящему изменился, так это Галина Глебовна! Признаюсь, я скрытно за ней наблюдал, невольно любуясь. Она не просто похорошела, а стала по-настоящему красивой.