Свечка. Том 2

Из-за неровного, перекаленного, давних советских времен стекла на меня выставила пучеглазые гляделки чудовищная баба, похожая на Киру, но еще более отвратительная. У нее были обвислые багровые щеки и синий баклажанный нос, свисающие с висков закрученными пейсами сивые патлы грязных волос свалялись, слюнявые похотливые губы беззвучно и призывно шевелились, при этом большой белесый язык выползал наружу. Не сводя с меня полного плотского вожделения взгляда, она часто дышала, вздымая жирные плечи – чаще и чаще, словно занимаясь сексом и готовясь испытать оргазм.

Я не причисляю себя к робкому десятку, но тут, признаюсь, попятился – бабы испугался.

Она перестала вдруг дышать, замерла на вздохе, прислушиваясь к своим ощущениям, словно решая, кончать или не кончать.

Я замер в нерешительности.

Баба скривилась, как от приступа изжоги, икнула, и в ее жирном брюхе оглушительно громко заурчало, словно раскатились по бильярдному столу неба гигантские костяные шары.

До меня, наконец, дошло – это не смерть и не общий конец света, а гроза, всего лишь ночная гроза, и никакая это не баба, а туча, заглядывающая в окно.

Туча, заглядывающая в окно?!

Дальше я уже ничего не понимал, и это непонимание заставило меня молиться следующего содержания молитвой:

«Господи, не надо, Господи, пожалуйста, не надо, Господи, я больше не буду!»

Впрочем, нет, вру, то есть не вру – тороплюсь рассказать то, что рассказать невозможно, во всяком случае мне: не по уму и не по способностям, но, помню, как только я понял, что это не смерть и не конец света, а просто гроза, сильная ночная гроза, обрадовался и возликовал, потому что грозу-то я как раз не боюсь, я ее, можно сказать, люблю, как всякий бывший советский школьник любит, и хотя было не начало мая, а самый его конец – ночь с тридцатого на тридцать первое, сразу ощутил, как вспучивается во мне природная радость, позволяющая чувствовать себя не только маленьким жалким человеком, но и законной частью великих природных стихий – ветра, огня, воды…

Мне показалось, что я восторженно взорвусь сейчас от переполненности чистым естеством, и взрыв этот не будет иметь отношения к смерти, потому что у природы нет смерти – меня охватил восторг, которого не испытывал, быть может, с детства, телячий восторг на первом весеннем лугу, и, чтобы выразить его, мне захотелось выхватить из кожаного чехла свое пятизарядное «бенелли», выбежать с ним на крыльцо, заглушая гром, проорать что-нибудь вызывающее в небеса и, отвечая огнем на огонь, выпустить вверх все пять зарядов, но я не сделал этого, вспомнив, что нет у меня уже ружья, что я его продал, когда жена собралась продавать пушкинский диван.

Уже совсем без страха – с насмешливым любопытством я вновь посмотрел в окно, и мое вернувшееся мужество было вознаграждено: бабы там не было, почти не было, остались только лохмы ее свалявшихся волос, медузой растекшийся глаз да отпечаток жирных похотливых губ на стекле.

Я хотел рассмеяться, расхохотаться, матюкнуться в ее адрес, но вдруг чья-то невидимая сила словно обухом в лоб ударила, я качнулся и вновь попятился, потрясенно наблюдая, как вместе с рамой выламывается с треском из косяка окно и, трепеща стеклянными крыльями створок, дребезжа и взвизгивая, летит мне в лицо…

Я закрылся руками, и в это же самое мгновение или, может быть, с опозданием на одно мгновение воздух взорвался, как будто это был не воздух, а гремучая лакокрасочная смесь, дождавшаяся своего фейерверочного триумфа, и все сделалось вокруг слепяще-белым и оглушающе-громким, и, опрокидываясь навзничь, я ослеп и оглох.

Словно крышкой гроба, меня накрыло рамой с осколками опасного стекла, я испуганно вскочил, брезгливо сбрасывая ее с себя, и хотел бежать, но не знал куда… Открываясь и закрываясь, двери оглушительно хлопали, грозя окончательно прихлопнуть того, кто в них сунется, в окнах, рамы которых еще выдерживали чей-то неистовый напор, лопались одно за другим стекла, осыпая меня колючими осколками.

Нет, это была не гроза, это была не гроза…

Силы оставили вдруг меня, ноги подкосились, – ощущая собственную ничтожность, я упал на колени и, вот тогда, как сукровица из разбитой коленки, из меня полезла, поползла та жалкая молитва:

«Господи, не надо, Господи, пожалуйста, не надо, Господи, я больше не буду…»

Что не надо, что не буду, урод?!

Рядом на крыльце невидимые ночные шутники поставили две реактивные турбины и врубили их на полную мощность.

Дом вздрогнул, затрясся, закачался, затрещал в основании, готовый оторваться от земли и улететь.

Может, я услышал в тот момент детский крик, а может, в мой помраченный ночным ужасом рассудок вернулись остатки мужской совести – я вспомнил о детях за стенкой и только тогда обнаружил, что позорно стою на четвереньках, еще больше устыдился себя и вскочил на ноги.

Качало…

Дверь вмазала пару раз в харю, запрещая выходить, но я все-таки вышел: ринулся, сжав зубы и закрыв глаза, в мгновенный дверной проем и, получив хлесткий удар по заднице, очутился на улице.

Там было светлее, чем днем…