Свечка. Том 2

Операция, длившаяся пять часов и произведенная пятью хирургами, как всякое хирургическое вмешательство Челубеева, несомненно, убавила, но внешне это было совсем незаметно, скорее можно даже говорить о прибавке: под не снимаемой ни ночью, ни днем полосатой пижамой, которую еще в больнице подарила ему сестра Жозефина, теперь топорщился круглый животик, на лице пухли пончики щек, а под подбородком жил своей отдельной жизнью подбородок второй.

В прошлом стальные глаза Марата Марксэновича сделались застенчиво-голубенькими и продолжали голубеть.

Это когда-то, в давние времена человека хвалили за то, что он «поправился», ошибочно считая, что раз полный, значит и здоровый, сегодня же, когда наука о здоровье шагнула далеко вперед, за это уже не похвалят, но и упрекнуть Челубеева вряд ли кто решился бы, глядя в его новые голубеющие глаза с поселившимися в них неуверенностью и страхом.

Страх вошел в Марата Марксэновича вместе с невидимым раскаленным штырем, поразившим его в то самое место, к которому, как он раньше любил говорить, настоящий мужчина не должен никого подпускать.

Хотя надо отдать должное – любой другой на его месте заорал бы нечеловеческим голосом и в лучшем случае потерял бы сознание, а в худшем отправился бы туда, откуда не возвращаются, – Марат же Марксэнович ничего не сказал и никуда не отправился, а вернулся на свое место и сел!

Возможно, именно в тот самый момент окончательно и бесповоротно сила покинула Марата Марксэновича, и освободившееся пространство занял страх и сопутствующие страху мнительность и тревожность.

Эти новые чувства выражались почти во всяком его действии и слове, в общении с людьми и даже предметами, и в первую очередь – с тонометром, напомним, что так называется аппарат для измерения кровяного давления. Марат Марксэнович постоянно тянулся к нему и одновременно очень его боялся. Ходил вокруг да около, бросал осторожные косые взгляды, не решаясь притронуться, и вдруг хватал, затягивал свой ослабший бицепс шуршащей синтетической лентой и, лихорадочно быстро накачивая резиновую грушу, смотрел на шаткую неверную стрелку, как смотрят подсудимые на судью в момент оглашения приговора.

Давление скакало, и следом скакало насмерть перепуганное сознание Челубеева, отчего он тут же ложился на диван, складывал на груди руки, но, вспомнив, кому и когда так складывают руки, не знал уже, куда их деть.

Болезни, раньше близко не подходившие к нашему здоровяку, дружненько в нем теперь поселились и с энтузиазмом грызли в самых разных местах: Марат Марксэнович то кашлял, то чихал, то потел, то зяб, то как-то не так пукал, то голова у него болела, то локоть, то коленка, и каждая новая боль, по сути первая, для непривыкшего болеть человека была, как последняя.

Чуть ли не каждый час, до еды, во время и после он глотал таблетки, но таблетки, как водится, не помогали.

Все это не могло не отразиться на манере себя вести, говорить, общаться. Слушал Марат Марксэнович с робкой недоверчивой улыбкой, то и дело переспрашивая слабым погасшим голосом, но все равно как бы не слышал. Самым желанным его гостем был теперь доктор Карнаухов, которого даже за глаза он не называл больше Пилюлькиным, а исключительно по имени-отчеству. Пилюлькинское определение давления, когда-то вызвавшее у Челубеева раздражение, теперь повторялось Маратом Марксэновичем по многу раз на день – с разной интонацией, но с тем выражением лица, с каким произносится истина: «Давление – это всё».

Ступив на путь телесных болей и душевных по этому поводу страданий, подталкиваемый в зад неотвязным страхом, Марат Марксэнович обобщил глубокую пилюлькинскую мысль и еще больше ее возвысил. Теперь она звучала так: «Здоровье – это всё».

Беспрерывно думая о здоровье, Челубеев сформулировал свой личный символ веры, краткий и неоспоримый, им нередко начинались и почти всегда заканчивались одинокие печальные размышления и негромкие невеселые беседы с редкими гостями, которых было бы правильнее назвать посетителями: «Главное – это здоровье, да, главное – это здоровье».

Зато жизнь пенсионера, которой Марат Марксэнович раньше опасался, оказалась совсем не страшной. И когда кто-то из пришедших его проведать делано-бодро спрашивал: «Ну как ты тут, Марксэныч?» – он пожимал съежившимися плечиками, застенчиво улыбался и тихо отвечал:

– Спасибо, хорошо. – И, помолчав, описывал свою новую жизнь: – Встану – похожу, потом сяду – посижу, потом ляжу – полежу…

Только однажды Челубеев возвысил голос, дав волю чувствам, когда один из бывших сослуживцев очень уж настаивал на его возвращении в «Ветерок».

– Как я туда вернусь после того, как в моей заднице пятеро мужиков пять часов ковырялись? – воскликнул он неожиданно высоко и, заплакав, прибавил: – И куда?! В 21-й отряд?! К неугодникам?!

После чего случился нервный срыв, давление подскочило и все кончилось «скорой».