Сверхновая американская фантастика, 1997 № 01-02

В гостинице, в которой я остановился все блюда, казалось готовились совершенно без овощей. Утка с мучными клецками, свинина с беконом в тесте. Неужели эти люди никогда не слышали о горохе или о моркови? О, официант объяснил, что тут виной прежнее неправильное коммунистическое управление сельским хозяйством. Я вообразил многочисленные поля, отданные под монокультуру развесистые клецки.

Изабелле здесь понравилось бы. Моя Янтаринка была плотоядна.

Она конечно, не кусалась и не царапалась, когда мы ссорились по поводу ее ухода от Макса. Нет, она принималась ласкать себя, — будто зализывала рану любви, не стесняясь моих глаз, отгораживаясь от моею существования в царстве собственных чувств, и такое себялюбие леденило и поражало меня больше, чем любая вспышка ярости. Тогда уже хотелось обещать ей что угодно, только бы она вернулась из своего самовольного одиночного заключения.

Как могла она, обычно такая открытая, вдруг так уходить в себя? Я чувствовал, что в ней жило безумие — порожденное не гневом, не капризами, не горечью неисполненного желания безумие безрассудства.

Вовсе не такую Янтаринку я знал до сих пор. Хотя может быть, именно так проявлялась ее любовь ко мне — со всепоглощающей страстью, испытать которую толкала ее жажда острых ощущений. Та страсть, которая должна была неизбежно захватить меня в плен. (И я был пленен, да, был, тогда почему я отвергал ее?)

В тот день она ушла как сомнамбула, а не как женщина, горящая страстью.

Помню, что в ту самую ночь я видел зловещий сон о том, как проехал несколько миль до ангара и сделал что-то на крыле с режущей кромкой при свете фонаря, при фантастическом свете. Во сне детали неуловимы. Подстрекаемое травмой, мое подсознание интуитивно постигло конструкционный дефект в последней модели. От этого я и проснулся.

На следующее утро Изабелла была сама улыбка — тиха и спокойна, как воды после грозы.

Стоя на излюбленной вершине низкого холма, мы с Максом внимательно наблюдали, как Изабелла разминалась и тянулась перед полетом. Опустившись на колени, натянула ремни и пристегнула их к крылу. Все тщательно проверила. На одной из носовых стоек трепетала красная шерстяная ниточка, показывая направление ветра. Взявшись за стойки тяги управления, Изабелла стала под крыло. Посмотрела далеко вперед и ринулась вниз. Янтаринка тут же легла на ветер, тянувший вверх по склону. Идеально.

Я поднимался над высокими елями, будто взбираясь все выше и выше вслед за ними. Смотрите-ка — внизу семья оленей!

Вверху несколько перисто-кучевых облаков распустили тонкие веера, подобно белоснежным кружевным кораллам, слегка подкрашенным моими янтарными очками. Мне было пока еще жарко в теплом нижнем белье, шерстяных носках, перчатках и куртке. Даже слишком. Ничего, скоро промерзну.

Вскоре ели начали редеть, уступая место карликовым соснам. Еще выше — и сосны исчезли. Остались только скалы и снег. Но ведь летишь, собственно, по воздуху. А воздух все холодел, но и холодный воздух должен переваливать через холмы и самые высокие горы по законам физики. Прежде время от времени виднелись шесты, помечающие тропы. Теперь, когда растительность осталась ниже, исчезли и они. Всего четверть часа назад внизу двигались фигурки десятков туристов. Но теперь весь мир опустел или может, заместился иным, альтернативным. Слева возникло лазурное горное озеро. Неужели на нем еще не до конца стаял лед? Но вот и озеро позади.

Пульс глухо стучал в янтарной подвеске, спрятанной у сердца. Я чувствовал, что напрасно ищу голубые цветы среди снега и скал.

И тут в ущелье я вдруг разглядел сквозь свои старинные очки комнату — всю целиком, пылающую золотом среди лысых валунов, обросших снежными бородами и уткнувшихся в снежные воротники. Отняв руку от тяги управления, я быстро снял очки. Конечно, комната спряталась Хамелеон из царства янтаря.

Но сквозь янтарь огня увидел ее опять очень ясно. Приладившись, сквозь потолок я рассмотрел люстры, будто отражения в горном озере. Комната ни на что не опиралась, кругом никаких следов брошенных ящиков — как я и ожидал. Комната в равной мере отражала блеск иного мира и вещественность нашего.

О, я колебался. Я чуть было не кинулся бежать из этих гор в мир «Рейнджровера» и Крыльев, пустых Крыльев, и Макса, стойко справлявшегося с горем. Но сны и мечты переполняли меня, заменяя действительность более тонким видом бытия, и взяли верх.

Я начал опускаться восьмеркой — внутрь ущелья. Сесть намеревался последним решительным броском, неподалеку от комнаты. Либо меня снесло порывом ветра, или магнетизм такой массы янтаря притягивал меня как листок, но вдруг я налетел на потолок и был уверен, что разбил его вдребезги.

Я распростерся на янтарном паркетном полу. Однако плафон с аллегориями над головой был нетронут. Не помню, чтобы я отцеплял ремни, но в окне вдруг увидел свое крыло, уносимое ветром вверх, прочь из ущелья, будто большую птицу выпустили на волю.