Свержение ига

Великий князь мчался к загородному дому, и лишь одна мысль сверлила его: «Вот она расплата за мой грех! Но, Боже, будь справедлив во гневе и воздай должное по делам каждого. Пощади голубицу безвинную и возложи карающую десницу на мои плечи!» С приближением к дому тревога всё сильнее охватывала его. Смиренная мольба сменилась мыслями о мщении. «За каждый упавший волос ответят мне чужеземные злоумышленники. Не расплетать их дьявольские узлы, а разом обрубить путы — вот как надобно сделать. Бросившие искры сами сгорят в пламени...»

Неожиданный приезд великого князя вызвал переполох. Он не стал выспрашивать слуг, а, соскочив с коня, бросился в верхние покои. Проскочил мимо сенных девушек и отворил дверь. Алёна, живая и невредимая, поднялась ему навстречу. Он оглядел высокую статную женщину в нарядном праздничном шушуне. Из-под венца, расшитого жемчужными поднизями, радостно блестели её глаза.

   — А я ровно чуяла, что ты приедешь, государь, оттого и принарядилась, — пропела она.

   — Как ты? — выкрикнул Иван Васильевич, всё ещё не веря видимому благополучию.

   — Бог миловал, государь. Вчерась-то страсти такие были: Евсея, ключника твово, до смерти убили, стремянного Василия поранили...

   — Ну а ты как?

   — Никак, — горько вздохнула она. — Я тебе-то не шибко нужна, не то что кому.

Иван Васильевич прижал её к себе.

   — Соскучал я, ладушка, так тревожно мне стало, — заговорил он, а сам всё трогал руками, вроде бы не доверял своим глазам.

Стал расстёгивать шушун и, не выдержав, рванул в стороны. Золотыми искрами посыпались застёжки. Он отодвинул её от себя и осмотрел — всё было на месте.

   — Ой, Ваня, — охнула Алёна, — иконки-то хоть занавесь...

   — Забыл ты меня навовсе, — говорила Алёна, ласково перебирая его волосы. — Я все глазоньки повыплакала, тебя поджидаючи. Али уж так тебе заморская царевна глянулась? Али думаешь, мёдом она наскрозь промазана?

   — Грешно тебе печаловаться, Алёнушка, — отвечал он, — нет того дня, чтоб не воспомнил тебя. Иной раз в неурочную пору явишься ты, когда люди кругом и о важных государских делах разговор идёт. Обдаст меня тогда жаром с головы до пят, и речи в мысли не идут. Затаюсь, чтоб себя не выдать, и сижу молчком. Хуже всего по ночам, когда один на один со своей памятью остаюсь, от которой ни спрятаться, ни убежать...

Как-то уж исстари повелось, что мужчины более говорят о любви, чем проявляют её. Иван не лгал, когда рассказывал о своей тоске и частых мыслях, составлявших маленький, скрытый ото всех кусочек его бытия. Он очень дорожил им, поэтому упрёк Алёны вызвал досаду. «Кабы ведала ты, чего стоит мне заноза эта сердечная», — подумал он и неожиданно для себя заговорил о том, как три дня назад, ехавши сюда, чудом избежал разбойного нападения, о происках папских послов и своих опасениях за её жизнь.

Алёна глотала горькие слёзы.

   — Прости мне попрёки, свет мой ясный. Не знала, не ведала, сколь горька для тебя моя любовь. Я всю жизнь без остаточка тебе положила, потому и хотела, чтобы ты не токмо светил, но и согревал меня чаще! — Она прильнула к нему и горячо зашептала жаркие слова.

Закипела Иванова кровь. «И что же это такое? — думал он, вдыхая знакомый ромашковый запах её волос. — Где сокрыты те искры, от которых я, как высушенное смолье, полыхаю? Чай, не юноша — уже серебро в бороде мельтешит. Знать, накрепко вцепилась любовь и выпущать никак не хочет. Так почему я, волоститель большой земли, должен искать себе жену в тридевятой дали? Неужто не дано мне простого человечьего счастья?.. Отошлю-ка я восвояси злоумных чужеземцев да и женюсь на Алёне. Она из первородных московских боярынь, допрежние государи часто на таких женились. Кто мне воспретить посмеет?»

   — О чём ты задумался, Ваня? — спросила Алёна, и он рассказал. — Нет-нет, — с неожиданной решительностью возразила она, — не надо попусту тешить себя! — И, встретив его недоумённый взгляд, заговорила: — Сам ведь сказал, что через Римского Папу остеречь Казимира хочешь. Рази сможешь сделать такое, коли царевну его отвергнешь? А владыка? А бояре? Для иных любовь наша что бельмо на глазу!

Иван отмахнулся:

   — Не больно-то гожа на Папу надёжа, владыка супротив не пойдёт, ну а боярам я глаза прочищу. Не прочистятся, так вон вырву!

   — Что ты, Ваня, страсти такие говоришь? Любовь дело чистое, нельзя её кровью пятнать.

   — Ну-ну, — обнял её Иван, — тебе только с голубями жить, а на моём пути разные гады ползают. Будет, как сказал!

Ему стало радостно и легко, как бывает у человека, который после долгих сомнений принимает твёрдое решение.