Светило малое для освещенья ночи

Я перестала выгонять несвое и очутилась на подметенной лестнице стандартной пятиэтажки. На коврике перед чьей-то чужой дверью смиренно сидел, уткнувшись носом в пол, старый кот. Мне откуда-то стало понятно, что его жалостливо не выгнали совсем, но во внутреннем человечьем жилье отказали, может быть, потому, что ему стало трудно доходить до тазика в углу. Теперь туалет у него был рядом с ковриком, а иногда попадал и на подстилку. За нарушение приличий хозяйка делала ему пространные замечания, а если раздражалась чем-то дополнительно, то тыкала мордой в свершенное. Мораль кот сносил покорно, так было нужно большому человеку, как раньше нужно было насильно мыться раз в неделю в тазике с хлоркой. Мораль в конце концов кончалась, около него убирали, и он снова мог неподвижно лежать перед хозяйской дверью. Проходящие мимо подкладывали ему лакомое, но он только изредка нюхал и не ел. Он только пил.

Я мгновенно невзлюбила и хозяйку, и ее дверь. Но усомнилась, что картину навязали мне с этой целью, и стала ждать продолжения. Оно явилось в виде помойного бродяги, хвост и харя в репьях, бродяга пристально обнюхал лежащего, несогласно дернул хвостом, но поддверный выселенец не захотел этого видеть, он еще ниже уткнулся носом в пол. Ханыга тронул его лапой, не получил ответного отклика и сноровисто пристроился к лежащему сзади. Сначала я не хотела верить тому, что видела, но для иного смысла не отыскалось оснований: ухватив за кожу на лопатке, ханыга уверенно насиловал умирающего старика. Я поняла, что возмутилась не одна, — чужие руки выкинули стервеца на помойку, но это ничего не изменило, он всё равно возвращался и продолжал свое. И однажды коврик под дверью оказался пуст — хозяйка обиженным голосом клялась, что она тут ни при чем, старый кот ушел сам. Подстилку она выколотила о перила и унесла в квартирные недра.

Я подождала чего-нибудь еще, но ни дополнений, ни пояснений не последовало. Странное послание. Я решила, что Е. таким образом упорствует в идее, что миром правит возлюбленный ею секс.

Да, конечно, можно взирать на мир и с такой точки зрения, но вряд ли стоит утверждать, что это исчерпывающий подход. Не помогал ли помойный отщепенец уйти старику от обманной двери и достойно умереть под морозным кустом? И еще стоит задуматься, что ближе к истине. И даже несчастный ребенок за стеной…

* * *

Я обнаружила себя за стеной, на зеркальном отражении моей койки. Я держала девочку на коленях, вытирала ей полотенцем скошенный подбородок и, покачивая, жалостно пела зэковскую песню. Из моих глаз на вафельное полотенце сыпались горючие слезы.

Девочка тихо спала.

* * *

А ведь это была не я. Не я держала ребенка на коленях. Не я баюкала его кровавой урочьей балладой. Не я обильными слезами оплакивала его и собственную жизнь. Вместо меня все это делала Е. И девочка, страшно кричавшая во сне по ночам, мирно спала у ее горячего бока.

Не моего бока, нет.

Теперь я думаю, не звала ли Е. своим котовьим сюжетом вмешаться в изувеченную судьбу малого невинного человека, которая, должно быть, показалась до защемления сердца родственной и что-то повторяющей, и Е. не смогла больше с запредельных высот это выносить. Не найдя понимания, Е. снова отпихнула меня и бросилась на амбразуру сама.

Почему столь труден рубеж между пониманием и действием? Я, как и все, ошеломилась бедой ребенка, я понимала, что ему, как гибнущему растению, нужна живая влага материнской любви, я сочувствовала, я жалела, я готова была плакать над его судьбой, но, сочувствуя и плача, я все же засыпала за стеной, я не пыталась даже преодолеть разделяющую нас отъединенность, будучи где-то в глубине своей убеждена, что это не мое дело, что кто-то другой, более чему-то соответствующий, должен принять на себя несвое бремя.

Я не способна к спонтанному действию. Я бы предпочла сначала оценить его последствия. А те разы, когда переставала рассуждать и решалась действовать, приносили обычно жалкие и обратные плоды. Я не могла лупить без оглядки чем ни попадя. Так что те, кого это касалось, мгновенно меня вычисляли и, удесятерив хамство, торжествовали местную победу. Это было закономерно — мы представляли разные весовые категории.

И когда девочка закричала за стеной, нас разделяющей, к ней кинулась Е. Я же не услышала даже крика. И потом, когда я очнулась, а Е. где-то там замешкалась, другие подталкивали меня к совершению следующих действий, а я будто застряла, сковалось и сознание, и тело, я была паралитиком в своем глухом состоянии и в любую секунду могла сбежать от патологического страха перед чужим беспомощным существом, это соседки по палате толкали меня через ступор, пока наконец и во мне включились законы, по которым человеку следует жить. Я почти не удивилась, что законы во мне есть, я спокойно отстирывала заслюнявленные полотенца, я мыла чужого ребенка под душем, я научилась понимать его смятый голос, я донесла его и себя до нашего общего моря.

Но это стало потом. Это настало после стены.

Почему этой стены не было у Е.?

* * *