Светить можно - только сгорая. Повесть о Моисее Урицком

— По-моему, — высказал свое мнение Бонч-Бруевич, — их необходимо немедленно расстрелять: это контрреволюционная группа. Нужно положить конец подобным покушениям, нужно, чтобы все знали, что Советская власть, власть диктатуры пролетариата, с подобнои публикой будет расправляться самым твердым образом, применяя к ним высшую меру наказания.

В это время из Пскова было получено сообщение, что немцы двинулись в наступление.

Через четыре дня в газетах было напечатано знаменитое ленинское воззвание «Социалистическое отечество в опасности». В тот же день на имя Ленина поступило запечатанное письмо из арестного помещения. Письмо с просьбой о помиловании от пятерых преступников, стрелявших в Ильича, было написано на обратной стороне воззвания. Заканчивалось оно просьбой послать на фронт.

Владимир Ильич прочел письмо и сказал:

— Вот и прекрасно.

На письмо появилась его надпись: «Дело прекратить. Освободить, послать на фронт».

— Пускай поживут юнцы, — сказал Владимир Ильич одному из комиссаров 75-й комнаты, — осмотрятся и подумают. Пойдите к товарищу Бонч-Бруевичу и скажите, что я не возражаю против освобождения арестованных.

Первым бронепоездом эти пять бывших офицеров были отправлены на фронт.

Что руководило Владимиром Ильичей, когда он принимал это решение? Этот вопрос часто задавал себе Моисей Соломонович, проводя допрос того или иного контрреволюционера. Ответ напрашивался сам — что бы ни руководило, это был акт милосердия и великодушия пролетарской революции. И это было Урицкому близко. Однако ему не довелось узнать, что Зинкевич, вернувшись с фронта, бежал к Колчаку и воевал против Советской власти в Сибири и на Дальнем Востоке; Волошинов стал офицером деникинской армии, служили в белой армии Некрасов и Мартьянов. Только уехавший в Сибирь к Колчаку Ушаков был обвинен в большевизме, сдался в плен Красной Армии и воевал в ее рядах.

Во всяком случае, это решение Владимира Ильича Ленина поддерживало Урицкого в его отношении к применению расстрелов, хотя дальнейший ход событий заставил председателя Петроградской ЧК согласиться с товарищами и порой принимать самые жесткие меры для защиты завоеваний Октябрьской революции от вражьих посягательств.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Моисей Соломонович, совсем зашился. Не могу продолжать работу, пока не разберусь, что написано в этих показаниях! — Антипов положил на стол председателя ЧК пачку аккуратно скрепленных листов бумаги, исписанных на немецком, французском и английском языках. — Ведь знаю, что большинство может говорить и писать по-русски. Они просто издеваются надо мной.

Урицкий полистал показания задержанных резидентов.

— Что касается немецких текстов, оставь мне на ночь, переведу, а вот как быть с английскими и французскими… — Он обвел взглядом сидящих в комнате чекистов отдела борьбы с контрреволюцией. Они скромно потупились, отвели глаза.

— Товарищ Урицкий, разрешите! — со стула поднялся молодой следователь ЧК Ваня Калугин. — У меня есть друг, Исаак Бабель. Вот он мог бы…

— Говоришь, мог бы? Так за чем остановка? — обрадовался Урицкий. — Тащи его сюда.

По вызову Ивана Калугина Исаак Бабель, молодой человек, мечтавший стать писателем, прибыл в Петроград. Прямо с Николаевского вокзала он отправился на Гороховую. Два пулемета, стоявшие в вестибюле и встречавшие посетителей, показались юноше похожими на сторожевых собак, оскаливших на него свои железные морды.

Oн даже сделал шаг назад и тут услышал голос охранника:

— Тебе куда?

— Мне бы повидать Ивана Калугина, — довольно неуверенно сказал Бабель.

— Подожди, сейчас вызову коменданта.

Стараясь не смотреть на пулеметы, молодой человек отступил к двери, но тут же показался комендант с маузером в деревянной кобуре.

— Вот. — Исаак протянул коменданту письмо Ивана Калугина. Тот внимательно прочел, вернул письмо.

— Ступай в Аничков дворец, — сказал комендант, — он сейчас там работает.

Наутро Калугин привел товарища прямо в кабинет председателя ЧК. Рабочий день еще не начинался, и кабинет казался пустым. Лишь кашель за занавеской подсказал вошедшим, где находится хозяин кабинета.

Калугин, попросив разрешения, прошел за драпировку. До Бабеля долетели обрывки слов.

— Парень свой, я за пего ручаюсь, — приглушив свой зычный голос почти до шепота, говорил Калугин. — Языки знает…

Ждать Бабелю долго не пришлось. Моисей Соломонович вошел в кабинет, поздоровался и, садясь за стол, пригласил Бабеля садиться.

Беседа продолжалась недолго. Юноша с интересом разглядывал человека, имя которого уже знала вся страна. За стеклами пенсне угадывались тяжелые, разрыхленные бессонницей веки. И юноша вместо страха вдруг ощутил в себе добрую жалость к этому усталому человеку, принявшему на свои плечи непосильный такой груз. Со своей стороны и Урицкий присматривался к будущему сотруднику. Ему показалось, что юноша чем-то напоминает младшего брата Соломона. Пахнуло детством. Днепр, Черкассы.

— Вот попробуйте перевести, — протянул он Бабелю листок, исписанный мелким почерком по-немецки.