Светка – астральное тело

Это был и пляс и скокКрошечных марионеток,И любую так и этакЗа бечевку дергал Бог.В этом театре вдруг предсталКаждый звук, как выстрел, – холост,Будто мир, сорвавши голос,Снегопадом зашептал.

(Однако обеззвученность мира уже уловлена здесь, в московской комнате за двойными рамами, корт ни при чем…)

Зорко всматривался я

Из кулис оконной рамы.

Вдруг продолжала Светка, но Шереметьев принял ее вторжение как должное:

В этот мир без фонограммы,Прототип небытия.

(Ах, вот что отозвалось, швачкинское, засевшее не в памяти, в подкорке…)

И уже сам, дальше:Шли по сцене чередойНе крупицы снежной пыли,Нет! А те, что взяты былиЖизнью, смертью и бедой,Те, что ныне, точно взвесь

В чаще вечности безмернойОбо мне тоскуют, верно,Как и я тоскую здесь.Узнавал в лицо я их —Всех любимых, эти хлопья.Тех, что с верностью холопьейШагом снега шли в мой стих.

Тут он ощутил озноб, как и тогда, когда строчки впервые невесть откуда подбирались к горлу молитвой:

И за дрожью пелены,В смерти, в старости, в забвенье

Наши жизни, точно звенья,Были строчкой скреплены.Господи! Прошу такойРоли, избранным присущей —В этом театре для живущихСтать тоской или строкой!

Неужели жизнь его не станет бечевой строки, бесплотной бечевой, способной соединить небо и землю? Даже чьей-то тоской (конечно, есть Наташа, есть Инна и Майя, но они замкнутость дома, семьи), тоской, что задержит его пребывание в мире, покинутом им?

– Максим Максимович, а что ж такое «прототип»? – спросила Светка.

– Прототип? – начал было Шереметьев и вдруг понял, что она прочла минуту назад строчки неоконченных стихов, ведомые только ему. – А откуда вам известно?..

Она ответила сразу:

– А вы же на прошлом массаже говорили. Конечно, себе, но я слышала.

– Между прочим, – весело признался Шереметьев, – авторство этих строк принадлежит Федору Ивановичу Швачкину.

– Разве он стихи пишет? – Светка радовалась, что Шереметьев продолжал разговор, не рассердился на ее вопрос, что принял ее присутствие, которого не замечал с начала массажа. С Шереметьевым теперь, когда не стало Александра Илларионовича, Светке почему-то особенно хотелось разговаривать. Да и при жизни Ковригина, пожалуй, только Максим Максимович вызывал в ней желание выговориться, но тот бросал две-три приветливые фразы и замолкал. Правда, случалось, что по какой-то неуловимой связи Шереметьев мог произнести строчки, обрывок каких-то стихов, но она их не запоминала, возвращались эти стихи измененными, неузнаваемыми к Светке лишь в моменты, когда с ней «случалось». Но вот про снегопад отпечаталось до слова.

– Федор Иванович стихов не пишет, – сказала Шереметьев, – но это не имеет значения. В мире всегда должны существовать люди, сами и не создающие произведений искусства, но мыслью, словом, поступком побуждающие к творчеству других. Иногда даже просто своей аурой, в которой художническая потенция окружающих поразительно интенсифицируется.

Светка не рискнула поддержать собственными рассуждениями речь Максима Максимовича, хотя смысл ее оказался Светке понятен. Уж нечего говорить про «ауру» – про этот-то предмет разговоров наслушалась, Ирина и ее «шапки» «ауру» в салоне мяли так и сяк. Поэтому спросила как бы со знанием дела:

– А у него аура положительная?

Задумавшись на миг, Шереметьев подхватил с задором:

– Представьте себе, выяснилось, что, как вы выражаетесь, положительная. Причем выяснилось нежданно-негаданно. Кстати, строчку о снегопаде он сообщил мне как-то в разговоре, и ничегошеньки она в моих мозгах не породила, кроме сомнений относительно только авторства. И вдруг на тебе, со Швачкиным что-то случается!

Светка при этой фразе насторожилась, а Шереметьев, увлекаясь все более, говорил, говорил с ней, как с равным собеседником, не задумываясь, видимо, что до нее доходит, что нет:

– Что-то случилось. Произносит речь, вызывающую интересную дискуссию, раздумья. Мне-то просто в масть, как ответ на мои терзания. Но, самое поразительное, меняется вся его сущность, не поведение, а именно сущность, чего нельзя не ощутить. И аура. Всегда-то в этой его ауре, как в ядовитом растворе, гибло все живое, а тут вдруг среда процветания, побуждения, черт-те что!

– И натура изменилась и пороки? – уже совсем смело спросила Светка.

– Именно натура. Именно пороки, как излеченные, как преображенные в достоинства.