Светло, синё, разнообразно…

Не буду говорить об остроте и независимости твоей мысли – скажу лишь, что в жизни моей не было человека, который мыслил бы, как ты – то есть ежесекундно, на глазах, безо всякой показухи, серьезно и непрерывно. И стрезва, и выпивши, все равно. И не вхолостую вокруг одного и того же, а все время разрабатывая мысль, развивая, уводя иной раз черт-те куда, ничуть при этом не упуская основы! Вот были импровизаторы стихов, судя по «Египетским ночам» (из нынешних знаю только Инну Лиснянскую), так вот ты – импровизатор мысли, причем заразительный. Побыв в твоем поле, и сам начинаешь размышлять куда интенсивнее, чем до.

Ну, еще тебе, конечно, спасибо за слова обо мне, что записаны у тебя в дневнике. Хотя, прочитав, я хмыкнул: если Ким инопланетянин, то не-инопланетянин кто ж? если с кимовской точки зрения «история человечества и трагична и смешна», то так ли уж эта точка непостижима, особенно для тебя, на оной точке давно и непоколебимо пребывающего?

Обнимаю тебя сердечнейше, Юра! Будь, пожалуйста, здоров.

Твой Юлий.

Сентябрь 09. Москва

Памяти Леонарда

Была по радио передача о диссидентах. Слушателям задали вопрос: как вы считаете, те, кто вышел на Красную площадь в августе 68 года с протестом против вторжения в Чехословакию, – герои или безумцы?

Подсчёт ответов показал: 51 % считают, что безумцы, 49 % – что герои. Наташа Горбаневская (одна из тех, кто вышел) откомментировала это так:

– Ни герои, ни безумцы – обыкновенные люди, как и все.

То-то и оно.

Они, как и все, учились в советской школе, побывали и в пионерах и в комсомольцах.

У них, как и у всех, кто-то из близких пострадал при Сталине.

Они, как и все, узнали о нем правду (хоть и не всю, но главную) в 1956 году.

Они, как и все, бурно пережили хрущевскую «оттепель».

И вместе со всеми были возмущены процессами Бродского, Даниэля и Синявского, а затем вторжением в Чехословакию.

«Как все», «как у всех», «вместе со всеми» – ни больше, ни меньше.

Но, в отличие от всех, вышли на открытый протест только они. Вышли, ясно понимая, что их тут же арестуют, а затем осудят.

О диссидентах многие говорят либо с презрительной, либо с брезгливой интонацией, подозревая в них либо психическую, либо нравственную патологию. Их неестественная жертвенность была вызвана якобы чрезмерным тщеславием или комплексом Герострата, а то и просто алкоголизмом, неврастенией и т. п. – словом, чем угодно, только не зовом совести. «Ну как же: у меня, например, совести ничуть не меньше – я же на площадь не пошел. Стало быть, их совесть – ненормальна».

Тут я мысленно усаживаю перед собою в ряд знакомых мне диссидентов: Илья Габай (учитель), Толя Якобсон (учитель), Вадик Делоне (студент), Таня Великанова (лингвист), Сергей Ковалев (биолог), Леонард Терновский (рентгенолог) – первые пришедшие в голову. Что-то не вижу я в них никакого тщеславия, не нахожу ни алкоголизма, ни неврастении. Да зайдите в фойе хоть «Таганки», хоть «Современника» той поры, выберите наудачу шесть человек и полу

чите компанию приблизительно того же пошиба, в смысле воспитания, образования, миропонимания и чувства юмора. Отличие только в том и будет, что первые шесть – диссиденты, а вторые – нет. Первые – рискнули свободой, а вторые не стали. Из-за страха или по убеждению – но не стали.

Что ж, сопротивляться несвободе можно и косвенно: через песню Высоцкого, через дерзкий спектакль, через смелую живопись. Диссиденты – через осуществление гласности явочным порядком. Не могу молчать. Не могу. По зову гражданской совести.

Леонард Терновский самым наглядным образом, всей своей жизнью и натурой продемонстрировал, как это происходит с человеком: приход в диссидентство. Он не был поэтом, как Габай и Делоне. Он не выпускал «Хронику текущих событий», как Ковалев и Великанова. Ни в коем случае не претендовал быть лидером, как Витя Красин, или «центровым», как Петр Якир. Но когда возникла «Хельсинкская группа», занимающаяся случаями применения карательной психиатрии против инакомыслящих, он твердо вступил в нее, объяснив это так:

– В группе нет ни одного медика. В конце концов, это мой гражданский и профессиональный долг.

Хотя был не психиатром, а рентгенологом.

Это был добрейшей души, скромный, улыбчивый доктор Айболит, отличный специалист, очень пунктуальный и обстоятельный во всем, что делал и говорил. Покладистый в быту и железно принципиальный в своих решениях и поступках: нет медиков – я медик – следовательно, я должен. И он вступил в «Хельсинкскую группу» и почти немедленно получил свои три года. Ему было сорок семь лет. Уголовники его звали «дедом», уважительно.

В горбачевскую перестройку в некотором зале наконец смогли свободно собраться уже освободившиеся диссиденты – вспомнить недавнее прошлое, поглядеть друг на друга. Предполагались небольшие выступления мемуарного характера, драматические или веселые, обмен мнениями и анекдотами, затем моя гитара и фуршет – праздник, одним словом.