Светлые воды Тыми

Когда в Сиине организовали артель, Канчуга первым вступил в нее. Его назначили бригадиром. Что ни год сдавали порядочно пушнины. Сиин строился. Много новых домов поставили в долине. Люди с берегов таежных речек переселились в поселок. Подросла молодежь. Кто хотел — уезжал в город учиться. Кто не хотел — продолжал древнее ремесло отцов и дедов своих — охотился. Да, далеко вперед шагнули удэге. От прежней жизни почти не осталось следа.

Потом подошел срок военной службы. Канчуга вспомнил осенний день, когда жители Сиина в праздничных одеждах пришли на берег провожать своих сынов в армию. Десятки оморочек, расцвеченных флажками, спустили на воду. Пели песни. Желали парням хорошо служить.

В полдень тронулись в дальний путь. Солнце стояло высоко над тайгой, река сделалась золотистой. Лодки бежали вниз по течению, и навстречу стремительно проносились лесистые берега.

Родная Бикин-река! Куда бы судьба ни забросила удэге, в сердце его никогда не остынет любовь к тебе! К твоей живой воде, которую пьем с весла с самого раннего детства и до глубокой старости. Родная Бикин-река! Ты видела жизнь лесного народа — от древних юрт из корья до новых светлых домов на твоих холмах.

Далеко-далеко ты несешь свои воды,

Родная Бикин-река. Не остановили тебя ни горы, ни годы, Волна твоя светла, глубока. Давно ты нам стала и другом, и братом, И спутником верным в тайге. Плывет по бурливым твоим перекатам

И песню поет удэге. О чем же поет он, склонившись под ивой, Волну рассекая веслом? О радостной жизни, о доле счастливой, О нашем крае родном!

Потом Канчуга вспомнил службу на пограничной реке Тумень-ула. Где-то невдалеке от заставы плескалось море. На песчаном берегу, выброшенные приливом, валялись рыбачьи шаланды, изорванные сети, почерневшие от времени дубовые бочонки из-под пресной воды. А берега Тумень-ула были холмистые, покрытые густым лесом.

Это была, конечно, не настоящая уссурийская тайга, где родился и провел свое детство Канчуга. Здесь не водились ни медведи, ни тигры. Зато было много косуль и пятнистых оленей. Они приходили перед закатом солнца пить воду из реки. И однажды сердце таежника не выдержало. Канчуга спрятался в кустах, и косули, проходя мимо, даже не заметили его. Как только они склонились над водой, Канчуга тихонько просунул руку из зарослей и, схватив косулю за ногу, дернул ее с такой силой, что она грохнулась на траву. Канчуга в мгновение упал на нее, придавил своим телом. Прирезав косулю охотничьим ножом — это был один из тех двух ножей, которые подарил ему в детстве дядя, — Канчуга приволок тушу на кухню и передал повару Алеше Рябоконю.

— Ты это где раздобыл ее? — уставил на Канчугу удивленные глаза Алеша. — Разве не знаешь, что на границе стрелять запрещено?

Канчуга засмеялся.

— Зачем стрелять? Это медведя стрелять надо, а косулю можно не стрелять.

Ни Алеша, ни дежуривший на кухне Андрей Лебедь не поверили, что он взял косулю голыми руками.

Только через несколько дней, когда он, в присутствии товарищей, петельками из конского волоса поймал с десяток рябчиков, сразу поняли, кто такой Канчуга.

В первом же боевом наряде Канчуга вдвоем с Лебедем задержали в непроглядной тьме нарушителя, который, под видом странника, хотел пробраться на нашу сторону. Во время обыска у шпиона ничего, кроме сигарет и спичек, не оказалось. Но Канчуга неожиданно поднял суковатый посох «странника», ощупал его пальцами, приложил к уху и вдруг со всего размаху переломил на колене. Внутри этой, внешне ничем не приметной палки лежала свернутая в трубочку восковая бумажка. На ней, как потом выяснил капитан Скиба, был нанесен тайный шифр.

...Так вся жизнь прошла перед Канчугой — с того дня, когда Богдэ оставил его на берегу Сулюнчи, и до той грозовой августовской ночи 1945 года, когда в самом начале войны в Маньчжурии он был послан в разведку в глубокий тыл врага.

Провожая Канчугу, капитан Скиба говорил:

— Вы идете на серьезное дело. Малейшая оплошность, лишнее слово, сказанное не так, как нужно, могут вас открыть. Самураи жестоки! Но и умереть нужно достойно, с честью, дорого отдав свою жизнь. Помните военную присягу!

Попав в японский застенок, Канчуга как бы проверял себя: так ли, как нужно, он жил; сумеет ли он — живой или мертвый — когда-нибудь оправдаться перед командиром, перед товарищами, с которыми дружил, и, наконец, перед своим маленьким народом.