Светочи Чехии

Глаза Иеронима заблестели тихой, спокойной радостью.

— Ваше желание для меня закон. Я уезжаю сегодня же и вернусь на родину.

— О! Благодарю вас! — радостно вскричала она.

Больше Ружена не могла ничего сказать, в ней закипали и подступали к горлу слезы.

В соседней комнате раздались торопливые шаги, дверь с шумом распахнулась, и вошел граф, в сопровождении Яна из Хлума. Оба они были встревожены и, обнимая Иеронима, не могли не попенять ему за его неосторожность.

Он им повторил то, что говорил Ружене о своем нетерпении в ожидании охранной грамоты.

— Хороша она будет, — в негодовании заметил барон Ян. — Петр из Младеновиц достал себе список с нее, который и принес мне сегодня утром, и вот что там, между прочим, сказано, — он вынул из кармана лист пергамента и прочел: „ничто не близко так нашему сердцу, как поимка лисиц, опустошающих вертоград Господень, и мы призываем тебя явиться, чтобы оправдать себя”, и т. д. Надеюсь, выражено ясно! Но конец еще лучше, слушай: „мы даем этот лист для твоей охраны постольку, поскольку это в наших руках, согласуется с правосудием и не противоречит вере. Сверх того, мы извещаем, что будем судить тебя, явишься ли ты, или нет, к назначенному сроку”. Можешь представить, что сулит тебе подобная грамота, если уж та, которую Гус получил от императора, его не защитила; а ведь с тобой теперь стесняться станут еще менее.

— Да, мистр Иероним, уезжай, и как можно скорее, мы только тогда успокоимся, когда будем знать, что ты на родине, — прибавил граф.

— Вы убедили меня! Я тотчас же уберусь отсюда и, как только перееду границу Чехии, пришлю вам о себе весть, — ответил Иероним, взглядывая на Ружену.

Настала ночь. По темному, глухому переулку, у дома, где жил Бранкассис, пробирались два монаха, надвинув на лицо капюшоны. Через небольшую, скрытую в стене калитку они прошли в сад, а оттуда в дом. В описанной выше комнате, один из них зажег свечи в шандалах, а другой, положив на стол привязную седую бороду, начал снимать рясу. То был Бранкассис со своим секретарем.

Лоснящееся, жирное лицо Илария сияло злобным самодовольством и, подавая кардиналу шелковый домашний наряд, он ехидно заметил:

— Мы не ошиблись, ваше высокопреосвященство! Презренный Иероним действительно посмел явиться сюда.

— Что тебе сказала девушка, которую мы поджидали на перекрестке?

— Да то же, что мы и раньше знали, что Иероним приехал. Только она еще добавила, что графиня говорила Анне, будто этот изувер бежит прямо в Богемию. Ведь это будет возмутительно, если он улизнет от справедливого возмездия.

— Еще бы! Уж одно то, что он осмелился выкинуть тебя в окно, достойно костра — усмехнулся Бранкассис тем презрительным тоном, который усвоил относительно Илария, заместившего, но не заменившего ему бойкого, изворотливого Бонавентуру. — А нельзя ли все-таки задержать его, ну, выдать, что ли, словом, помешать его бегству, — прибавил он.

— Черт его знает, по какой он поедет дороге, притом, разумеется, помчится во всю прыть! Хотя, будь у меня деньги, можно было бы попытаться послать нарочного к гиршаусскому настоятелю, там-то он уж, наверное, проедет, так как это около границ Богемии, — многозначительно сказал Иларий.

— Посылай гонца, я плачу расходы! Своей верной службой ты заслужил это удовлетворение, — зло улыбнулся Бранкассис, отпуская секретаря.

Оставшись один, кардинал мрачно задумался. Минутами дьявольская злоба искажала его лицо, а злиться у него было много причин. Дела Балтазара Коссы шли все хуже и хуже; покровитель его, Фридрих австрийский, испугавшись последствий своих поступков, подчинился императору, и беглый папа, покинутый своими сторонниками, бродил, между тем, из города в город.

Падение дяди и благодетеля занимало Бранкассиса почти столько же, сколько и план мщения Вальдштейнам.

Иларий в точности исполнил полученное приказание и завязал сношение с одной из служанок, которая и доносила ему обо всем, что у них творилось; сам Бранкассис, переодетый монахом, бродил кругом дома и видел Ружену, Анну и Туллию.

Красота графини пробудила в кардинале прежнюю жгучую страсть; но теперь в его мрачной душе это чувство окрасилось ненавистью, и он жаждал не столько обладание Руженой, сколько ее гибели. Раз она не принадлежала ему, она должна была принадлежать только могиле, решил он. С этой целью он раздобыл себе яд, — секрету которого научил его дядя, — убивавший не сразу, а постепенно подтачивавший организм. Оставалось лишь найти подходящий случай, чтобы всыпать отраву жертве.

Он кипел злобой и против Туллии, измена которой погубила его на пороге успеха. Предательница должна была заплатить адскими мучениями; но ее он хотел захватить живьем, чтобы насладиться затем ее страданиями.