Святая и грешница

Мои предчувствия оказались верными. Спокойствие его только внешнее, показное. Внутри же все в кипении. Он — несчастлив. Рана его все еще кровоточит. Он рассказывает теперь не для меня, не для того, чтобы показать мне мир. Он ведет рассказ для самого себя.

Художник испытал стыд. Он признал свое зло и освободился от него. Решился отобразить его в своей картине.

А что я сделал со своим стыдом, со

своим злом? Я припрятал их. Прятал все эти годы, прятал за отчаянием.

Я понял, что настало время и мне встретиться с собственным прошлым. Я начал собирать силы, чтобы признать свою трусость.

Все это время, после того как я встретил художника, я находился на пути своего высвобождения из панциря, в который сам себя упрятал, хотя и не хотел признаться себе в этом.

Он помог мне. Я думал, что рассказывал историю о молодой женщине, которая обнажилась перед возлюбленным на базарной площади, чтобы утешить его или чтобы дать ему силы закончить картину Мадонны с младенцем. Но нет, не совсем так.

Я думал прежде всего о себе. И все равно пока еще не могу открыто признать свой стыд и срам, свое отчаяние.

Боль должна быть еще острее. День спустя я пошел на базарную площадь, чтобы рассказать историю о юноше, который влюбился в свою родственницу.

Искушение

Это четвертая история из тех, что я услышал на базарной площади.

Один молодой человек увидел как-то свою родную тетку и почувствовал, что полюбил ее. Не так, как должен любить племянник свою родственницу. Нет, он возжелал ее как женщину.

«Когда в мужчине пробуждается чувственность, заглушить ее почти невозможно», — сказал рассказчик и испытующе взглянул на слушателей.

«И, — продолжал он, — мужчина к тому же был юн и неопытен, так что только провидение могло помочь ему. Чаще всего оно появляется в образе женщины, но иногда — что бывает реже — в образе мужчины», — добавил он несколько помедлив.

Он смотрел на окруживших его юношей, еще не вполне взрослых, но далеко уже не детей, и изучающе повел глазами по их молодым лицам, полыхающим огнем. И они искали его взгляда, с нетерпением ожидая услышать нечто сокровенное. Алая краска на щеках выдавала. Краска и стесненное дыхание. Оно пульсировало толчками в молодых телах будто кровь. Они, сами того не желая, выказывали свое собственное неизведанное еще ими вожделение, но пытались скрыть его, горя от стыда и сомнения.

С грустью и нежностью смотрел рассказчик на своих слушателей. Он понимал их скрытое, выбивавшееся наружу волнение. Может быть, ему представилось, как такое же волнение пришло ночью к юноше, возлежавшему на его собственном ложе. Пришло во сне, словно ласковое дуновение нежного летнего ветерка и словно безудержное желание скакать по бескрайним просторам, подобно коню. Словно обещание и требование, но прежде всего, это был шквал чувств, которым он не находил названия или объяснения.

Словно бессмысленное безрассудство, подумал я, и вспомнил себя. В этот момент печальная улыбка пробежала по лицу рассказчика. Он умолк, похоже было, будто он встретился с мыслью о своей давней молодости.