Святое дело

— Это вообще гадко! Очень правильно, что его уволили. Ведь офицер — это заметный человек. Попробуйте где-нибудь нарушить элементарные нормы, сразу бросят в упрек: «А еще офицер!» Знаете, когда приходится быть свидетелем подобных сцен, становится ужасно стыдно! Нет-нет, необходимо решительно освобождать здоровый организм от всех гнойников.

— Если не помогает лекарство, приходится браться за скальпель! — повторил Краснов слова Ивана Павловича.

— Совершенно верно!

— Но ведь вы когда-то спасли Ярцева от скальпеля…

— Да, когда-то спас, а сейчас голосовал на заседании суда чести за увольнение. Безнравственный человек!

— Все же в нем было что-то хорошее, — задумчиво произнес Краснов.

— Мало иметь что-то хорошее. Можно мириться, когда есть что-то плохое, не наоборот. Недостатки у всех есть, но суть в том, какие!

— Человек подобен магниту: сколько ни ломай его, всегда остаются два полюса.

— Это ваши слова? — быстро спросил Иван Павлович.

— Ярцева. Он знал много афоризмов.

— Данный афоризм опасный и вредный, реакционный, если хотите. Можно ли воспитать человека, если веруешь в незыблемость единства добра и зла?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

С железного карниза свисали длинные ледяные сосульки, желтоватые от ржавчины, похожие на оплывшие свечи.

Лучи солнца зажигали их, и с острых концов срывались прозрачные слезы капели. Но к вечеру свечи гасли, светлые извилистые струйки мутнели и отвердевали, как застывший воск.

Ледяные клыки сосулек торчали перед самым окном, заслоняя свет. И казалось, что именно поэтому на крыше зажигают на день огарки свечей.

Стояла ранняя весна.

Нина любила эту пору. По утрам потрескивают под ногами застывшие перламутровые лужи, в полдень мягкие теплые ладони ветра ласкают лицо, и все вокруг искрится, улыбается. Весна наполняла все ее существо ожиданием чего-то большого, радостного, волнующего.

Но в этом году весенние ветры пролетали, не задевая душу. Наступление весны сейчас означало лишь конец лютых морозов и неистовых метелей.

В феврале бушевало трое суток. Нельзя было выйти из дому. Нина с ужасом наблюдала через окно, как ветер катил в снежном вихре огромную черную собаку. Собака в страхе жалобно скулила и тщетно пыталась задержаться на месте; ветер гнал ее дальше, кувыркая в белой пене сугробов.

На вторую ночь оторвало край железного листа на крыше. Дикий скрежет и громыхание заполнили комнату, и Нина до утра не могла уснуть.

Когда метель наконец улеглась, понадобилось еще двое суток, чтобы расчистить дороги. Почта не работала целую неделю.

Как это разительно отличалось от тихой, аккуратной городской зимы. По улицам ползают снегоочистители, мальчишки воюют снежками, мамаши везут на саночках закутанных детей, дворники в белых передниках поверх пальто спокойно и важно, как пингвины, расхаживают у ворот.

Здесь, в глуши, зима совсем другая, дикая, необузданная. И если весна все же радовала, то прежде всего потому, что не нужно каждый день таскать из сарая уголь на второй этаж, не нужно выгребать спекшиеся куски шлака из печи…

К вечеру капель затихла. Небо почернело, острые зубья сосулек мертвенно бледнели за окном.

Нина никак не могла привыкнуть к одиночеству по вечерам.

Особенно трудной была для нее последняя неделя, провела ее в постели: воспаление легких. Сейчас уже ничего, прошло…

Взглянула на будильник — должен зайти Иван Павлович. Благодаря ему обошлось без больницы. Сергей придет не скоро, какое-то совещание или собрание. Так почти каждый вечер. Впрочем, когда он и бывает дома, все равно занят своими делами. Тоска… «Глушь-тоска» — как говорит Матильда Ивановна. Скорее бы пришел кто-нибудь.

Стучат. Слава богу, Иван Павлович!

— Ну-с, как мы себя чувствуем?

— Даже не знаю, как вас отблагодарить.

— Нина Михайловна…

— Вы не обижайтесь. Ведь в Пятидворовке все, кого вы лечите, давно усвоили, что военный доктор принимает только цветы.

Иван Павлович смущенно поправил очки.

— Неудобно, знаете, отказываться. Цветы — это…

— Цветы.

— Вот именно. А где сам? Не являлся еще?

— Нет… Иван Павлович, что у вас произошло вчера?

— Злился?

— Было. Он ведь мне ничего не рассказывает, но я поняла, что и на вас сердит.

— Ничего, ничего! Просто у вашего мужа боязнь критики.

— Иван Павлович, вы наш друг.

Было неясно, утверждает она это или хочет удостовериться в правильности своего суждения. Нина доверчиво взяла Ивана Павловича за руку.

— Я верю вам.

— Благодарю, — просто ответил он.

— Мне очень тяжело, Иван Павлович. Я боюсь даже… Добром это не кончится. Ни для него, ни для меня.

— Что-нибудь стряслось?

— Ничего не стряслось, ничего не случилось. И в этом вся трагедия! — Она долго таила от всех свои тяжкие сомнения. И сейчас ей казалось, что станет легче, если выскажет все, что накипело на сердце. — Но… я… Я для него как… радиоприемник. Хочет — слушает, надоест — выключает. А главное — я всегда должна быть на месте, без меня комната пуста…

Она прикусила губу, чтобы не расплакаться.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — сказал наконец Иван Павлович. Неожиданная исповедь ошеломила его. — Вы преувеличиваете, — повторил с большей уверенностью.