Святой конунг

Сигрид не часто видела Кальва в таком раздражении; и в глазах у него было что-то такое, что вызывало у нее желание утешить его. И когда она обняла его и притянула к себе, он сначала противился, но потом уступил.

— Христос никогда не говорил, что тот, кто служит Ему, сможет избежать невезения и скорби, — сказала она. — Он говорил, что тот, кто следует за Ним, должен нести свой крест, как это делал Он сам. Ты ошибаешься, Кальв, считая, что христианство должно принести тебе удачу здесь, на земле.

— Кто говорил тебе об этом?

— Священник Энунд.

— Но я помню, как священник Йон привел однажды слова самого Бога: «Да будет богатство и благосостояние в домах тех, кто служит Господу, да будет благословенен их род». Разве это не означает, что человеку и его родне должна сопутствовать в таком случае удача?

— Мне кажется, тебе нужно поговорить со священником Энундом.

— Если один священник говорит одно, а другой — совсем другое, то нет смысла слушать их. Самое лучшее — следовать общепринятым правилам и слушать того священника, у которого больше здравого смысла.

Сигрид не стала возражать.

— Ты не виновен в смерти короля Олава, — сказала она. — Как и в гибели Кольбьёрна, так что это не может навлечь на тебя несчастье; ты пытался предотвратить сражение. И это неправда, что Финн никогда не говорил о тебе ничего хорошего; однажды он разгневался, считая, что я не слишком высоко ставлю тебя.

— Нет… — уже спокойнее произнес Кальв. — Может быть, я не прав, думая, что Финн изменил мне. Ведь он, вопреки всему, мой брат, и между нами было и много хорошего. Помню, как однажды он смертельно перепугался: я упал с крыши сарая, и он думал, что я умер…

Некоторое время он сидел, задумавшись о чем-то, потом снова начал горячиться:

— Почему Финн всегда стоял у меня поперек дороги? Насколько я помню, так было всегда; он хотел даже поссорить меня с матерью… Его вина в том, что я… — он внезапно замолчал, а потом залпом выдал: — Если кому-то из нас суждено погибнуть, то почему это не должен быть Финн?

Он буравил ее взглядом, словно ожидая ответа. Но потом вдруг закрыл лицо руками.

— Господи, прости меня! — прошептал он.

Помолчав, он сказал:

— После сражения я сделал все возможное, чтобы помириться с Финном. Я понимал, как дурно поступил по отношению к королю и к моим братьям; я никогда больше не буду враждовать с ними.

— Если бы ты присягнул королю на верность, как это сделали твои братья, ты бы спас моих сыновей, — напомнила ему Сигрид, и он кивнул.

— И дело здесь не только в этом, — сказал он, — я много думал об этом с тех пор, как выяснилось, что король Олав был святым. И чем больше я думал об этом, тем труднее мне было во всем разобраться. Потому что я не могу понять, когда я поступал дурно; и если бы я начал все сначала, все осталось бы по-прежнему. Я воспринимаю короля Олава таким же, каким я впервые узнал его: воин с мечом в руке и взором, обращенным к небу, уверенный в том, что Бог не покинет его, что Бог предназначил его для крещения Норвегии. И он с победой устремлялся вперед, как конунги из прошлого. Но кое-что оставалось для меня непонятным: его уверенность была шаткой, уязвимой. Впервые я понял, что что-то не так, когда узнал, что в действительности произошло в Мэрине. И, приглядевшись к нему, я понял, что он совершает на каждом шагу ошибки, в том числе и в деле крещения страны. Я был настолько разочарован, что решил, что не буду доверять ни одному королю.

— И после этого ты стал служить королю Кнуту…

— Я никогда не доверял королю Кнуту, — сказал он. — И я подвергал сомнению все, что делал Олав. И когда стало ясно, что удача оставила его, я совершенно отчетливо увидел, что благосклонность Бога сменилась для него враждебностью. Но потом, в Стиклестаде, когда я увидел его лицо, обращенное к небу, его спокойствие посреди битвы, его сияющие глаза, я понял, что передо мной снова тот Олав Харальдссон, которому я когда-то доверял и которому был верен. Даже в смерти и поражении Бог был каким-то непостижимым образом на стороне короля Олава, я же остался в проигрыше. Со временем, когда его признали святым, я понял, в чем тут взаимосвязь; я слышал, как священники говорили, что его поражение стало его величайшей победой, сделавшей его навечно королем Норвегии. И я еще яснее понял, как плохо я поступил, отвернувшись от него.

Он снова замолчал, потом сказал:

— Сигрид, если бы я пал тогда перед ним на колени, если бы доверил ему свою судьбу, не обращая внимания на Финна…

— Если бы ты сдался королю, ты изменил бы всем жителями Трондхейма, Кальв. Ты был их хёвдингом; и они явились на поле боя, веря тебе.

— Я знаю, — сказал Кальв, опустив голову.

— Но тебе ничто не мешает теперь пасть перед ним на колени, — продолжала она, — если ты сожалеешь, что не сделал этого раньше. Поезжай в Каупанг, к раке короля, и попроси у него прощения! И расскажи обо всем епископу Гримкеллю; возможно, он отправит тебя в Рим, как того желал король перед сражением.

Лицо Кальва снова обрело жестокость.