Святой патриарх

Пришлец, тот, который произвёл всё это волнение, сидел в первых санях и как-то странно глядел на стоявший перед ним крест… «Порвалась… порвалась последняя нитка», — шептали бледные губы.

За земляным городом поезд остановился. Долгорукий сошёл с коня и приблизился к первым саням, сняв свою высокую боярскую шапку.

— Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословение и прощение просить, — сказал он, почтительно нагибая голову.

— Бог его простит, коли не от него смута, — отвечал сидевший в первых санях.

— Какая смута? — удивлённо спросил Долгорукий.

— Я не своей волей приезжал — по вести, — был ответ.

Поезд снова двинулся в путь сквозь густую толпу народа. На колокольне Ивана Великого загорался золотой крест, — всходило солнце.

Глава II. ПОСОХ МИТРОПОЛИТА ПЕТРА

Так неудачно кончилась попытка Никона (это был он) — попытка к примирению с царём Алексеем Михайловичем. «Тишайший» первый раз в жизни оказался непреклонным.

За шесть лет до начала настоящего повествования, летом 1658 года, в Москву приехал грузинский царевич Теймураз. По этому случаю у царя был большой обед. Приглашена была к столу вся московская знать, не был приглашён один Никон, великий святитель и патриарх, — Никон, который за столом царя занимал обыкновенно первое место. Это было для него прямым ударом в сердце: «тишайший» царь, называвший Никона «собинным» другом своим, не решавшийся без его благословения ни на какое государственное дело, именовавший его не иначе, как «владыкою святым», «великим святителем», «равноапостольным богомольцем», своим «преосвященным главою», повелевавший ему писаться в указах царских рядом с царём и тоже называться «великим государем», — царь вдруг охладевает к своему любимцу и даже не приглашает к столу. Задетый за живое, Никон посылает своего боярина, одного князя, во дворец — за каким-то церковным делом или просто высмотреть, что там делается. В это время царевич Теймураз ехал во дворец. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово очищал ему путь, колотя, по московскому обычаю, палкою в лоб каждого, кто высовывался из толпы. Один из таких ударов попал в голову посланца Никона.

— Не дерись, Богдан Матвеич! — закричал посланец, хватаясь за голову. — Вить я не просто сюда пришёл, а с делом.

— Ты кто такой? — спросил окольничий.

— Патриарший человек — с делом послан.

— Не дорожись! — закричал Хитрово и снова ударил патриаршего посланца дубиной по лбу.

Тот с плачем бросился к Никону. Никон написал царю, прося «розыскать дело» и наказать Хитрово. Царь тотчас отвечал собственноручно: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду».

Но прошёл день, другой — ни розыска, ни свиданья.

Подоспел праздник Казанской Богородицы — большой праздник, с крестным ходом всего освящённого собора. А царь — такой богомолец, такой любитель церковной обрядности и всего священного благолепия. Накануне праздника Никон, по обыкновению, посылает попа доложить царю, что святейший патриарх шествует в церковь. От царя — ни ответа, ни привета. У обедни — опять нет царя! Это так не похоже на него… И праздник не в праздник… Через два дня опять большой праздник — праздник ризы Господней, Никон опять шлёт к царю с вестями — и опять нет царя! Вместо него является к патриарху царский спальник, князь Юрий Ромодановский — такой хмурый, торжественный… Что бы это значило?!

— Царское величество на тебя гневен, оттого не пришёл к заутрени и повелел не ждать его и к святой литургии.

Вот какую громовую весть принёс Ромодановский — было отчего смутиться. Но Никон не смутился — он знал «тишайшего», своего «собинного» друга.

— За что его царское величество на меня гневен? — спросил он.

— Ты пренебрёг его царским величеством, — пишешься великим государем; а у нас один великий государь — царь!

— Называюсь я великим государем не собою. Так восхотел и повелел его царское величество, — свидетельствуют грамоты, писанные его рукою.

— Царское величество почтил тебя яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне царское величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся великим государем, почитать тебя впредь не будет[6].

Что после этого оставалось делать? Или сломить, или самому сломиться. Но не такая это была воля, чтобы сломиться.

По уходе Ромодановского Никон не долго думал. В нём тотчас созрело решение. «Кину патриарший престол вдовым — напугаю, сломлю всех… Кроткий и богобоязненный царь испугается…» Он сказал об этом своему дьяку. Дьяк стал уговаривать. Напрасно! Патриарх был непреклонен. Дьяк кинулся к другу Никона, боярину Зюзину. Тот велел умолять патриарха — не делать этого, не гневить царя: «после-де захочешь воротиться, да поздно будет». Упрямый гордец задумался было — стал даже писать царю; но прилив злобы всё испортил…

— Иду! — тряхнул он своею чёрною гривою и в клочки изодрал написанное… — Купите мне простую палку, какие попы носят…

И он отправился в Успенский собор.