Святослав. Хазария

– Даю, – сдавленно прохрипел Рослав, косясь на хазарского сотника, чтобы тот не услышал их разговора. Разве ж мог он тогда подумать, что всё так и случится. Выходит, боги сделали так, как просил брат и как пообещал он, Рослав, и стёрли из памяти тот страшный миг, вспоминая который можно тронуться разумом. Он тогда рубился, будто во сне, ни боли не чуял, ни страха, только крепко сидела где-то внутри, как стержень кованый, мысль: не встретить брата, только бы не встретить! А потом, как это случилось, он не помнит, даже точно не может сказать, его ли рука нанесла тот смертельный удар Буривею. Вдруг узрел побелевший лик лепшего друга, которого всегда считал братом, страшную рану, из которой хлестала горячая кровь, и то ли прозвучавшие, то ли прочитанные в глазах умирающего слова: «Благодарю, брат!» Что было потом, Рослав тоже не помнит, помнит только боевой топор с обрубленной рукоятью, который он вздымает и опускает, вздымает и опускает в крепкую степную землю, не тронутую огнищанским ралом.

Больше никто никогда не называл его Рославом, потому что там, в степи, он похоронил обоих: весёлого могучего Буривея, и его верного друга – статного русокудрого Рослава. С могильного холма встал Сивый, другой человек, седой и сутулый, который потом лишь сражался и мстил. Мстил мечом и языком вражеским, коим владел не хуже меча, вкладывая в каждое слово всю душу, разум и силу, силу Буривея и Рослава, погибших у Перуновой Прилуки.

Так было все эти годы. И вот теперь совсем рядом – прошлая и вроде забытая жизнь, жизнь до их смерти. А вдруг доведётся встретить мать или братьев Буривея, что он скажет тогда, что? Сердце Сивого схватило так, что тяжко стало дышать.

Когда вышли к граду Лиственю на северной окраине Черниговской земли, там дружину встретили с хлебом-солью, и Святослав велел стать на ночлег.

Всадники расседлали коней, задали им овса и стали раскладывать костры. Жители Лиственя пригнали нескольких быков и принесли убитых вепрей, которых охотники застрелили утром в зарослях. Костровые принялись зажаривать дичину и говядину, ставили котлы с водой варить ячневую кашу.

Ещё не поспела вечеря, как рядом с задумавшимся Сивым возник начальник Тайной стражи.

– Отъедем, – коротко и негромко бросил Ворон.

Сивый молча кивнул. Они поскакали по улицам града, потом шагом приблизились к добротному дому, рубленному из толстых кряжистых брёвен. Вплотную к жилой части примыкали такие же основательные постройки с широкими воротами, чтобы любой воз мог въехать прямо внутрь и оттуда, не выходя на студёный ветер или проливной дождь, разнести поклажу по многочисленным каморам, расположенным в два яруса друг над другом.

– Осмотри всё, постарайся запомнить до мелочей, – велел Тайный тиун, – как справишься, иди в дом, жду тебя в горнице.

Когда Сивый вошёл в освещённую несколькими толстыми свечами просторную горницу, он увидел сидящих за столом Ворона, худощавого отрока годов пятнадцати и старого полутысяцкого Хоря. Перед ними стоял кувшин с каким-то питьём, квашеная капуста в большой глиняной миске, лежала вяленая рыба и полковриги житного хлеба. На сундуке и печной лежанке высилась груда одежды и каких-то вещей.

– Ну что, купец Акпай, запомнил добре, что и где у тебя в хозяйстве имеется? – серьёзным тоном спросил Тайный тиун.

Сивый только удивлённо вскинул бровь и не вымолвил ни слова.

– Ладно, сейчас всё поймёшь, а пока за стол и наедайтесь, путь у вас долгий. – Ворон кивнул ему на лаву рядом с отроком. Когда начали есть, Ворон продолжил: – Запоминай, Сивый, ты купец булгарский Акпай, сын Салыха, мать твоя славянка. Это твоё подворье, а это твой робич, – кивнул он на отрока. – Кличут его Невзор, но ты обычно называешь его Балай. У тебя есть лавки в Киев-граде, в Чернигове и здесь, в Листвень-граде. Теперь спасаешься от проклятых урусов. Все твои робичи разбежались, а тебя едва не убили. Балай остался с тобой, потому что бежать ему некуда, он с шести лет у тебя в доме. – Тиун всё говорил и говорил на булгарском, медленно, чтобы его слова лучше запоминались, а старый полутемник между тем рылся в груде вещей, придирчиво отбирая кое-что в отдельную кучу. «Купец» и его «робич» тем временем слушали и ели. Иногда Ворон останавливался и требовал, чтобы Сивый всё повторил. Он тут же поправлял его, если тот ошибался. Потом стал говорить на славянском, и когда «купец» ответил ему тоже на славянском, он покачал головой:

– Слишком чиста у тебя, Акпай, славянская речь, хоть мать твоя и славянка, но больше и чаще ты хазарской и булгарской говоришь, потому сильнее делай выговор булгарский, когда по-славянски речёшь.

Наконец, ближе к полуночи, облачённые в отобранные одежды, «купец» и «робич» стояли, готовые к отъезду. Два тюка дорогих шёлковых паволок и оксамита были надёжно приторочены к седлу приземистой широкогрудой лошади гнедой масти. Ворон с Хорем в последний раз оглядели их с ног до головы. Тиун положил на стол увесистый кошель с монетами и перстень-печатку купца Акпая.