Святослав. Хазария

Избор сразу почувствовал исходящие от помощника начальника теремной охраны высокомерие и враждебность. Внутренне собравшись и глядя прямо в очи Петра, он молвил:

– Я к матери-княгине пришёл передать весть добрую. Вчера зрел я вещее знамение Богов о том, что князь Святослав разобьёт Хазарию и многие народы станут подвластны руке его!

– Хм, – не удержался от язвительной улыбки Пётр, – да почём ты знаешь, старик, что мать-княгиня с тобой говорить станет? Думаешь, у неё забот больше нет, кроме как сказки слушать?

– А ты за неё ответ не держи! – сердито стукнул посохом Избор. – Ты охоронцем сюда приставлен, вот ступай и доложи, как того твоя служба требует!

Пётр, зло зыркнув на волхва, чуть помешкал, с большой неохотой повернулся и пошёл к терему. Уже идя по круговой террасе, опоясывающей второй ярус, он стал ругать себя за то, что поддался волхву. Наверняка княгиня с ним говорить не захочет – не любит она волхвов, считает их виновными в том, что сына отвратили от матери, и оттого Святослав не желает Христову веру принять. Ещё, пожалуй, осердится мать Ольга на него, Петра, да и почивает она сейчас или молится, а он к ней с докладом о приходе волхва… Охоронец замедлил шаг, поразмыслил чуток и решительно повернул назад.

– Не желает тебя видеть мать-княгиня, недосуг ей! – отрезал охоронец, появляясь у ворот. – Да и не верит она истуканам вашим, а только единому богу Иисусу Христу. Так что ступай себе, куда шёл!

Не дожидаясь ответа, Пётр захлопнул калитку перед Избором и удалился в терем.

Кудесник постоял ещё некоторое время перед закрытой дверью с чувством, будто его средь бела дня прилюдно окатили помоями. Потом медленно повернулся и побрёл, не разбирая дороги. И было на душе у Избора великое томление и смущение, и не знал он, как дальше быть и кому ту боль, кроме богов славянских, высказать. Обида и горечь поселились в старом сердце волхва, застучало оно гулко и часто, кровь забилась в висках, а в голове стали тесниться мысли, будто птахи взаперти, просящиеся на волю.

– Не остави нас, Свентовид великий! – взмолился он. – Воспротивься злу, что нынче творится в Киеве!

Пришёл Избор на Торжище и обратился к киянам со словом волховским горячим, и в слове том выплеснул боль свою, и досаду, и обиду – всю без остатка.

– Братья-кияне, я кудесник Избор, которого вы хорошо знаете. Многие из вас приходили ко мне за помощью, коль болезни или лиха какие случались. Теперь же я, Избор, пришёл к вам с болью в сердце…

Удивились кияне таким словам волхва, тесно обступили его, дыхание затаили, чтоб ни слова из речи не пропустить. Как так могло случиться, что кудеснику помощь требуется?

– Вчера Боги светлые, – продолжал Избор, – дали зреть мне видение чудное: победу Святослава над хазарами. Сам Перун будет на челе войска его, и Сварожичи в битве помогут. Зрел я хазар разбитых, и грады их, лежащие у ног княжеских. Радуйтесь тому, кияне!

Голос волхва звучал громко, с чистой силой, в необычной для шумного Торжища тишине.

Люди ещё больше напряглись, потому как не могли уразуметь: если весть столь радостная, отчего тогда болью горят очи кудесника? Отчего хмуро и озабоченно чело его?

– Хотел я вестью доброй с княгиней Ольгой-матерью поделиться, – кудесник сделал паузу, прислушиваясь к напряжённой тишине, – да не приняла она меня и через охоронца своего велела передать такие слова, что и повторять их тяжко… – Избор опять замолчал, словно раздумывая, сообщать ли ответ.

– Говори, Избор!

– Говори, отче!

– Реки как есть! – прозвучало сразу несколько нетерпеливых голосов.

– А слова её были такими, – отвечал кудесник, понижая голос, – что не верит она Богам киевским, а верит только одному богу христианскому. А тот бог кудесников не любит и запрещает с ними знаться, чтоб не поганиться…

Гул возмущения нарастающей волной побежал по толпе.

– Охмурили мать Ольгу черноризцы, – продолжал Избор, – очаровали колдуны греческие, не свои ведь словеса она речёт, а по их чёрному наваждению!

– Да не токмо мать Ольгу, вон и варяги, и купцы многие чужому богу молиться стали. Разве станут они теперь о Руси радеть? Как бы не так!

– Князь с Великим Могуном и кудесниками в поход ушли, а византийцы что хотят, то и делают! Гнать их надо из Киева! – возмущался киевский люд.

Избор поднял руку, прося тишины.

– Мы по гостеприимству нашему, Радогощем завещанному, обошлись с греками по-доброму, храмину свою разрешили им в Киеве поставить, а они нашу мать-княгиню так окрутили, что теперь мы, русы, для неё – поганые! Вот с какой радостью шёл я к вам, кияне, и какой болью довелось поделиться…

Горячие волховские слова падали в толпу, будто жаркие искры на сухую солому, и воспламеняли сердца киян. И ширился тот незримый огонь от сердца к сердцу, и проблесками праведного гнева отражался в очах, покуда не превратился в буйный пожар и пошёл гулять по Киеву.

Избора кто-то из подолян позвал к больному младенцу, и он уже не видел, как крепкий медник с Подола, взобравшись на бочку, кричал, потрясая рукой: