Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.

Но само подчеркивание различий, изменчивости, амбивалентности тоже далеко от абсолютности: применительно к необходимой глубине оно отсылает к единому архетипу, хранимому в разных его отражениях, и учит нахождению тождественного данному и за пределами известного круга явлений. С этой точки зрения, поединок Громовержца со Змеем, которого поражают, бьют, колют, режут и т. п., сопоставим с сюжетом препирательства–суда Неба и Земли, представленного мифологической песней из Хорватского Приморья, Стариград (русскому читателю она доступна благодаря прекрасному переводу И. Н. Голенищева–Кутузова): Мать–Земля жалуется на Небо, терзающее ее стужей, градом, засухой, голодом и т. д. (от Михаила до Юрия и от Юрия до Михаила; кстати, эти сроки является отмеченными в жизненном цикле змей); Небо же в ответ обвиняет «проклятую Землю» во всех непорядках, беззакониях, злодействах. Кажется, не обращалось внимания на замечательный по своей художественной силе русский духовный стих «Плоть моя невоздержанная», особенно на фрагмент Как расплачется и растужится / Мать сыра–земля перед Господом: / Тяжело–то мне Господи, под людьми стоять… вплоть до Отвещает земли Исус Христос: / О мати ты, мать сыра–земля! / Всех ты тварей хуже осужденная, / Делами человеческими оскверненная,… (ср. к мотиву земных тягот: Меня бьют, колотят, ворочают, режут, я все терплю и всем добром плачу и т. п., в загадках), который, несомненно, намекает на общий с хорватской песней исходный праславянский прототекст с той же общей идеей и со следами сходной архетипической конструкции, которые обнаруживаются в славянских заговорах от укуса змеи.

Впрочем, тот же архетип возникает и в более сложных, завуалированных и современных «индивидуальных» текстах, хранящих, однако, архаику «коллективного», как в стихотворении Елены Шварц:

Земля, земля, ты ешь людей,Рождая их взамен

Кастальский ключ, гвоздики луч,И камень, и сирень.Земля, ты чавкаешь во тьме,Коснеешь и растешьИ тихо вертишь на уме,Что всех переживешь.Ну что же — радуйся! ПоиВсех черным молоком.

Ты разлилась в моей крови,Скрипишь под языком.О древняя змея! ТравуТы кормишь, куст в цвету,А тем, кто ходит по тебе,Втираешь тлен в пяту.1981 [179]

* * *

Наиболее естественно возникающей аналогией к рассмотренной выше идее возвратности является соответствующий комплекс в литературе раннехристианского (впрочем, не только его) гносиса, причем и здесь эта идея отчетливее всего проработана в связи с темой самопознания и самопорождения. Столь характерные для гностических текстов и во многом определяющие их структуру антиномические парадоксы сосуществования А и не–А в одном и том же хронотопе (в этом смысле А и не–А «аутогеничны») уже создает предпосылки для формирования «возвратных» движений и соответствующих им схем, поскольку само различие А и не–А возвращает одновременно и к идее их тождества; игра тождества и различия приобретает особое значение в рамках диалога, где представлены две стороны, объединенные одной общей темой, и в «личностном» варианте его — Я и ты. Идея тождества этих столь абсолютно противопоставленных друг другу участников диалога подтверждается очень распространенной в гностических (и вообще «герметических») текстах формулой «Я — ты и ты — Я». В этом смысле диалог — это разговор, беседа с самим собой (ср. «внутреннюю» речь как диалог двух Я — «внешнего» и «глубинного») — Я с не–Я, которое, оказывается, тоже лишь форма Я. И если обращение (*ob–vort-: *vert-) Я

к не–Я есть «невидимое» возвращение (*vъz–vort: *vert-) к Я, то происходящее на следующем шаге обращение к Я выступает уже как «видимое» возвращение к Я первого шага в результате мук, страданий отстранения и отчуждения этого Я, уходящего в не–Я, в свое инобытие. Это возвращение одновременно и причина (А) и следствие (не–А) самопознания Я. Поэтому прав современный исследователь, имеющий в виду тексты из Наг–Хаммади, когда он утверждает, что «гносис прежде всего есть познание самого себя» (J. Е. M'enard).