Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

«Благая» насыщенность этого отрывка возрастает еще более от включения в него слов с сугубо положительным значением — здоровый, возлюбить, любить, добро, благотворить, любовь (дважды), польза, спасаться и т. п. Они вместе с восьмикратно повторенным весь/все и одиннадцатикратно — много/многие создают мощное положительное силовое поле, распространяющее свой свет и на соседние части текста, что создает соответствующий контекст (или своего рода аккомпанемент) для восхвалений Сергию. Сам этот контекст в свою очередь соотнесен с жизненным контекстом преподобного, к которому и переходит Епифаний, обозначающий рамки его глаголами начинания и окончания, завершения — […] еже наченъ от юности зело, то же и съвръши

[…] не инако нача, и тако оконча: но елико убо жестоко и свято нача, толико же изрядно и чюдно сконча; и съ благоволением убо нача, съ святынею же съвръшив

въ страсе Божии […] тем же благочестиве нача, и благочестиво поживе, и свято съврши. Равно течение сконча, веру съблюде […], подвигъ мног съвръшивъ […] и того ради ныне въсприатъ мзду съвершену и велию милость. Это упорство, с которым Епифаний говорит многократно о начале и конце жизни Сергия на узком пространстве текста, как бы выстраивает прочную и ясно зримую «жизненную» рамку. А внутри нее все, что плохо, — «никогда не» (никако

же разленися, ни унывъ), а все, что делал, — «мужественно», «свято» (дважды), «радостно», «надеждой», «любовью», «благочестиво», «праведно», «неуклонно», «заслуженно» и т. п. А деяния Сергия передаются в глагольном коде (с сопровождающими глаголы объектами — прямыми или косвенными) — веру сохранил, венец праведный получил, мзду заслуженную принял, подвиг великий совершил, трудности преодолел и т. д. [481]

Однако все эти «оглаголенные» деяния, как и адьективизированные характеристики, от частого повторения и вхождения в длинные монотонные ряды только теряют свою конкретность, живость, подлинность. И, похоже, Епифаний понимает это. Едва ли в противном случае он обратился бы к самому себе с риторическим вопросом, задавая который себе, он очень точно определил свою слабость:

Что же много глаголю, и глаголя не престаю, умножаю речь распростираа глаголы

и продлъжаа слово, не могый по достоянию написати житиа добраго господина и святаго старца, не могый по подобию нарещи или похвалити достойно?

И далее — некое уклонение от исполнения хвалы Сергию, столь странная синкопа в этом на одном дыхании, все время восходя все выше, держащемся жанре. Епифаний, как бы истратив начальный запал, вдруг объявляет, что о прочих доброжелателях Сергия инде повемъ, и похвалу его изложим, аще Богъ вразумит и силу подастъ молитвами святого старца; ныне же несть время за оскудение разума и за мелину ума моего. Итак, чтобы достойно восхвалить Сергия, Епифаний уповает на его же, старца, молитвы.

Видимо, автор «Похвального слова» все–таки почувствовал некую допущенную им неловкость и счел нужным как–то оправдаться. Фактически он извиняется за растянутость: оказывается, он подробно писал не для тех, кто доподлинно знает о жизни Сергия (ведь они не нуждаются в этом рассказе); он просто хотел вспомнить и сообщить свои воспоминания новороженным младенцем (едва ли они восприняли бы эти воспоминания) и младоумным отрочатом, и детскый смыслъ еще имущимъ, да и ти некогда възрастут, и възмужают, и преуспеют, и достигнут в меру връсты исполнений мужества, и достигнут в разумь съвръшенъ, и друг друга въспросят о сем, и почетше разумеют и инем възвестят […].

Тем самым Епифаний берет на себя долг свидетельствования, и здесь ему нечего возразить. Чувство ответственности — и перед будущими поколениями, и перед чудом жизненного подвига Сергия — свойственно ему в полной мере, и об этом он говорит просто, убедительно, с той подлинностью чувства, которую нельзя подделать: