Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Веет радостным холодком, зарей. Вот какая она, заря–то!

За Барминихиным садом небо огнистое, как в пожар. Солнца еще не видно, но оно уже светит где–то. Крыши сараев в бледно–огнистых пятнах […] Розовый шест скворешника начинает

краснеть и золотиться […] А вот и сараи золотятся […] Воздух… — пахнет как будто радостью.

При воспоминании о предстоящем у мальчика захватывает дух.

И радостно, и… не знаю, что. Там — всё другое, не как в миру… Горкин рассказывал, — церкви всегда открыты, воздух — как облака, кадильный… И все поют: «И–зве–ди из темницы ду–шу моюу–уу..!» Прямо душа отходит.

«Розовость» заливает всё, что только можно, и это всё становится совсем другим в эти минуты прощального чаепития: «самовар стал розовым. И передняя

розовая стала, совсем другая […] Почему розовый пар над самоваром, и скатерть, и обои?.. Темная горбатая икона “Страстей Христовых” стала как будто новой […] За окном — можно достать рукой — розовая кирпичная стена, и на ней полоса от солнца: оттого–то и свет в передней. Никогда прежде не было».

Отец оглядывает переднюю; она уже тускнеет, и только икона продолжает светиться. «Кресту Твоему… поклоняемся, Влады–ыко–о»… — напевает без слов свое любимое отец. «В этом скользящем свете, в напеве грустном, в ушедшем куда–то дедушке, который видел то же, что теперь вижу я, — чуется смутной мыслью, что всё уходит… уйдет и отец

, как этот случайный свет. Я изгибаю голову, слежу за скользящим светом… — вижу из щели небо, голубую его полоску между стеной и домом… и меня заливает радостью». Отец крестит мальчика, сажает к себе на шею и сбегает по лестнице. На дворе все уже в сборе, все в готовности двинуться.

— Матерьял сдан, доставить полностью! — говорит отец, сажая мальчика на сено.

— Будьте покойны, не рассыпем, — отвечает Горкин, снимает картуз и крестится. Ну, нам час добрый, а вам счастливо оставаться, по нам не скучать. Простите меня грешного, в чем сгрубил… Василь–Василичу поклончик от меня скажите.

Горкин кланяется отцу, Марьюшке–кухарке, собравшимся на дворе плотникам, скорнякам, всем, кто собрался в этот тихий час на дворе. Остающиеся напутствуют «час вам добрый» и просят поклониться за них Угоднику. В последний момент из сеней выбегает босой Трифоныч и сует посылочку для Сани–внучка, послушником у Троицы. Тележка выезжает со двора, богомольцы выходят на улицу, и все провожающие высыпают за ворота.

Идут не спеша, по холодочку. Улица светлая, пустая. Первая остановка неподалеку, на Болоте. Надо напоить Кривую. На середине рынка босой старичок в розовой рубахе держит горящую лучину над самоварчиком. Это — Максимыч, он хвалит прибывших за то, что идут к Сергию («дело хорошее»), выносит гривенничек на свечи («Че–го, со–чтемся!» — машет на него Горкин), но отмахивается и Максимыч и «выносит два пятака — за один — Преподобному поставить, а другую… — выходит, что на канун… за упокой души воина Максима» (в августе два года будет, как сын пропал под Плевной).