Святы и прокляты

Оруженосец поспешно поднялся со своего места, шепча запоздалые извинения и тут же вновь садясь, теперь уже на самый краешек.

— Вы считаете, моя левая рука хуже действует, нежели правая? — уточнил ещё Фогельвейде.

— Да я... ничего такого, я..., — отчего-то оруженосец вдруг съёжился в своём кресле, опасливо поглядывая на кривого, однорукого трубадура, тощая фигура которого нависала над ним, точно злобный вылезший из фамильного склепа призрак. — Говорили, что тебя будто бы застали то ли возле купален, то ли около спальни... может, ты и спал с одной из его наложниц. Все так думали.

— Какой смысл подглядывать за их купаниями, когда в Кастель дель Монте они веселились и так в открытую? — пожал плечами однорукий. — Да и наблюдать за постельными утехами императора... м-да...

— Вот и говорили, что ты будто бы прокрутил дырочку в ковре и пялился через неё на императорскую задницу, пока тот не заметил да и не ткнул в ковёр ножом.

— Забавно. Как же я мог любоваться на его задницу, если он развернувшись выкалывал мне глаз? Странные вы люди.

— А действительно как? — задумался оруженосец. — У меня бы нипочём не получилось.

— И ни у кого не получилось бы, мой друг, — вздохнул Фогельвейде.

— Но как же тогда ты потерял свой глаз?

— И почему Фридрих бросил вас в ту самую темницу? А правда, может, расскажете? Уж слишком близко карта легла от короля Генриха, о котором хотел послушать его сиятельство... — Рудольфио выглядел заинтересованным.

— Не думаю, что это как-то поможет пролить свет на судьбу Генриха, хотя он мне нравился. Что же до темницы, то я там побывал раньше, нежели Генрих. Так что, никакой связи. Позже я действительно посетил место гибели германского государя и испил изрядно хорошего вина с господами стражниками, отчего и знаю достаточно об этом деле.

Впрочем, вы хотели услышать о том, как я потерял глаз. Что же... Гуляя по очередному замку в Апулии, в который император с месяц как переехал со своей свитой, я вдруг заметил, что есть покои, куда разрешено входить лишь нескольким весьма странным слугам.

Надо сказать, что далеко не во все дворцовые помещения можно запросто входить. Вряд ли, если вы не свой человек, вас впустят в сокровищницу или в комнаты, занимаемые знатной дамой. Ну, в общем, понятно: в запретные покои никогда не входят даже обыкновенные уборщики — только неусыпная стража, только мрачные, одетые во всё чёрное, похожие на тени слуги. Грешным делом я предположил, что именно там император и прячет от света своего старшенького. Это же невозможно себе вообразить, будто бы сына Констанции заперли в башне или подвале какой-то там крепости! Я стал искать возможность пробраться в запретные комнаты, дабы убедиться в своей правоте. Я бы не отказался поддержать Генриха по мере своих скромных сил...

Впрочем, никакого Генриха там не оказалось. Когда мне удалось угостить стражу вином со снотворным и проникнуть внутрь, я узрел маленькие кроватки с детьми в них, на вид около двух лет. Первый вопрос, чьи это дети? Императорские бастарды? Но почему всё одного возраста? И если это его дети, то почему их не содержат как положено: с кормилицами? Да и одно дело обнаружить двух, ну трёх детей... я же насчитал двенадцать!

Когда я перешагнул порог комнаты, малыши уже проснулись и начали ползать по своим кроваткам, выглядывая из них и покрякивая. Они общались друг с другом взглядами и сопением. Я попытался успокоить малышей, и заговорить с ними, но мой голос вызвал у них страх. Все они вдруг завопили, и я был вынужден бежать. По дороге меня схватила проснувшаяся стража.

Оказалось, наш любознательный Фридрих проводил эксперимент. По его приказу во дворец были доставлены двадцать грудных детей, которых воспитывали молчаливые, а возможно, и немые слуги. Детей кормили, ухаживали за ними, но под страхом смерти с ними никто и никогда не разговаривал. Мрачные люди в чёрном трудолюбиво делали своё дело, ни разу не обняв малыша, не сказав ему доброго слова, не погладив по голове. Фридриху было интересно, на каком языке заговорят эти лишённые живого человеческого общения дети. По его версии, дети приучаются к тому языку, на котором с ними начинают общаться, но если исключить этот «вторичный», современный язык, дети заговорят на древнем — изначальном и правильном языке.

К моему появлению в запретных комнатах из двадцати осталось всего двенадцать вялых, ни черта не понимающих сопляков. Когда же я высказал мнение, что детей нужно срочно раздать по семьям, Фридрих велел мне убираться прочь и не показываться ему на глаза, пока он не решит, что со мной делать. Меж тем я был нужен ему во время сватовства в Англии, так как должен был, взглянув на принцессу, написать для неё песню по всем законам куртуазной поэзии.