Святые горы

У одного моего приятеля был хороший повар, которым он был очень доволен, но, по своим средствам, принужден был уволить его от себя. Повар однако продолжал навещать его и, раз, на вопрос его, где он тогда был при месте, сказал, что у Политковского, и без всяких расспросов рассказал, что работы и помощников у него много, особенно в дни балов, потому что нужно было готовить на множество гостей два рода ужинов и прохладительных: одни обыкновенные, бальные, а другие все на роме, коньяке и других крепких напитках для угощения после бала и до утра, когда остававшиеся гости-мущины играли в карты, в большую игру, и прочее и прочее. Этот рассказ повара моему приятелю я слышал от этого последнего. Интерес этого факта тот, что в числе сообщников Политковского и главных деятелей «тайного» общества был, между прочим, и Леонтий Васильевич Дубельт…»

Николай I по поводу утайки Лукуллом — Политковским более миллиона из инвалидных денег горько заметил: «Рылеев и его друзья меня не обманули бы!»

15

— Я, господа, нынче ужасно утомлен, — пожаловался царь. — Строительные работы подрядчики у нас ведут очень медленно. И притом воруют. Я вижу, вижу, но ведь надо поймать за руку. Мое инженерное сердце исстрадалось. Кстати, не хотите ли познакомиться с проектом нового сооружения?

Жандармы выразили готовность, кто как. Особенно удалось Дубельту. Он отодвинул бокал и догадался встать рядом с китайской этажеркой, на которой лежал квадратный лист картона. Царь кивнул, взял из рук Дубельта лист и повернул его к свету, любуясь великолепным чертежом, умело тронутым прозрачной — синей, зеленой и розовой — акварелью.

— Полагаю привлечь Росси, — сообщил царь. — Кто лучше? Никого. Сегодня дважды задерживался под аркой Главного штаба, проезжал мимо Сената — красоты необычайной творения! Я инженер, господа, инженер и не могу оставаться безразличным к произведениям человеческого воображения. Архитектура есть застывшая музыка, музыка для глаз. Я сердечно привязан и к тому, и к другому искусству. Заметь, Христофорыч, что истинно прекрасное не подрывает основы общества, а, наоборот, укрепляет их. Вот поучительный вывод. Жуковский мне твердит нынче, как попугай: дескать, Пушкин — гений, гений, редкое дарование. Великолепный писатель… Послы тоже жужжат: Байрон, Гете… Все это, господа, чепуха. Вот истинно прекрасное, вечное, незыблемое, — и царь торжествующе ткнул пальцем в чертеж, — вот что прославит мое время, мою империю! Вот что выводит нашу столицу впереди иных европейских! Вот что составляет славу страны, а не какие-то там стишки да комедии! Камень, а не бумага! Камень, господа, камень! — он застучал кулаком по столу. — Исторические трагедии Озерова и труды Карамзина — вот чем гордиться нашему отечеству! Они будто высечены на скрижалях. Вы согласны со мной?

«Попробуй оспорь! — усмехнулся про себя Дубельт, — Кстати, трагедии Озерова и труды Карамзина — тоже бумага!»

— Долгие лета, государь, — отчетливо произнес Мордвинов, подымая высоко бокал.

«Черт его раздери, — молниеносно откликнулось у Дубельта, — хлебануть молча или тост сообразить?» Решил по-простому, по-офицерски, без затей, как в полковом собрании, чтоб понял царь, кто для него лямку тянет.

— Ура вашему императорскому величеству, — еле слышно прошептал Дубельт. — Ура-а-а!

И сразу накатило волнение, почти слезливое: без промаха туза выбил.

Царь не удивился и послал улыбку, как благословил.

Пот осыпал лоб и виски Дубельта. Он отпил из бокала, поворотив к Николаю одеревенелый корпус и размах эполет, всей верноподданнической позой подчеркивая, что пьет лишь во здравие императора, а так ни-ни-ни, в рот не берет, и физиономия помята не от мадам Клико, балетных воспитанниц и ночного штосса, но от неусыпных забот о благе и спокойствии государства.