Святыня

— Не от рук какого-нибудь гангстера-отморозка или мерзавца наркоторговца или другого мерзавца, которого я издалека учую. Нет, от рук кого-нибудь, кому я верю, кого я люблю. И может случиться так, что я сойду в могилу, все еще веря этому человеку. Всей душой ему веря. Почти всей. — Он подмигнул мне. — Потому что есть же у меня и вторая голова. А она, ей-богу, отличный детектор лжи, и она станет нашептывать мне, чтобы я остерегался этого человека безотносительно к тому, хочет или не хочет этого остальная моя душа. Так что вот.

Кивнув сам себе, он откинулся на спинку дивана.

— Что «вот»?

— Вот отсюда и план.

— Какой план? Последние двадцать минут, если не больше, ты несешь бог весть что.

— Если я когда-нибудь умру, а близкий мне человек придет к тебе и начнет пороть какую-то чушь, что у него к тебе поручение и про «аварийную безопасность», знай, что тебе надо человека этого отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить лжеца. — Он поднял бокал пива. — Выпьем за это!

— Не надо резать бритвой пальцы и смешивать кровь, ничего такого не требуется?

Он нахмурился:

— С тобой этого не требуется. Пей знай.

Мы выпили.

— А что, если это я тебя подставлю под удар, а, Джей?

Он взглянул на меня и косо прикрыл один глаз.

— Тогда, полагаю, мне кранты.

И он засмеялся.

За годы, когда мы с ним наращивали количество вместе выпитого, он усовершенствовал свое «послание из загробного мира»: он присовокупил первое апреля — день дурака — в качестве добавочной шутки над тем или теми, кто, обидев его, попытался бы подружиться со мной.

Я все твердил ему, что это будет стрельба с очень уж дальнего расстояния или все равно что закопать мину в песок пустыни Сахара и планировать, что человек обязательно на нее наступит. Один человек, одна мина, одна пустыня в три с половиной миллиона квадратных километров.

— А я могу держать пари, — сказал он, — что пусть это и стрельба с дальнего расстояния, но когда мина эта взорвется, взрыв этот будет виден тоже издалека. Помни о моей двухголовости, дружок. Когда тело мое будет покоиться в могиле, вторая моя голова может прислать тебе весточку. Смотри не пропусти ее.

И я не пропустил.

«Отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить». Много лет назад он попросил меня об этом.

Ладно, Джей… Нет проблем. С удовольствием.

33

— Поднимайся! Едем!

Я отдернул штору, и ослепительно-жесткий солнечный свет, хлынув в комнату, затопил кровать. Тем временем, пока я занимался шторой, Энджи ухитрилась отстраниться от света, перевернувшись с боку на бок. Она сбросила с ног одеяло, и задницу ее прикрывал лишь ничтожный треугольник белой простыни; глаза Энджи, когда она взглянула на меня, были заспанными, спутанные лохмы на голове напоминали густую поросль черного мха.

— Ты прямо как Ромео рано поутру, разве не так? — сказала она.

— Давай поднимайся, — сказал я. — Нам пора…

Схватив свою дорожную сумку, я стал запихивать в нее одежду.

— Ну-ка, ну-ка, погадаем, — сказала она. — Деньги на комоде, все было чудесно, не зашиби меня дверью, когда будешь уходить!

Опустившись на колени, я поцеловал ее.

— Весьма похоже. Вставай. У нас нет времени.

Она поднялась, тоже встав на колени, а одеяло упало, когда ее руки обвили мои плечи. Ее тело, теплое и мягкое, ринулось ко мне.

— Мы в первый раз за семнадцать лет спим с тобой, и ты будишь меня подобным образом?

— Как это ни грустно, да.

— Тогда пусть это будет по какому-нибудь хорошему поводу.

— Повод более чем хороший. Давай поднимайся. Я все тебе расскажу по дороге в аэропорт.

— В аэропорт…

— В аэропорт.

— В аэропорт, — зевнув, повторила она и, выбравшись из кровати, поплелась в ванну.

* * *

Лиственная зелень, белые кораллы, бледная синева и ржавые оттенки желтого — все это ухнуло вниз, превращаясь в квадратные лоскутки, а потом, набрав высоту, мы поднялись в облака и взяли курс на север.

— Прокрути-ка мне это еще разок, — сказала Энджи, — ту часть, где действует эта полуголая.

— На ней были бикини, — заметил я.

— Ну да, в темной комнате. С тобой наедине, — сказала она.

— Да.

— А что ты при этом чувствовал?

— Беспокойство, — признался я.

— Уф, — сказала она. — Неверно! До чего же неверный ответ!

— Погоди, — сказал я, уже зная, что подписал себе смертный приговор.

— Мы шесть часов занимались любовью, и после этого тебя возбуждает какая-то шлюшка в бикини? — Она подалась вперед в самолетном кресле и, повернувшись в мою сторону, взглянула на меня.

— Я не сказал «возбуждает», я сказал, что чувствовал беспокойство.

— Один черт. — Она улыбнулась и покачала головой. — Все вы, мальчишки, одинаковы.

— Верно, — отозвался я. — Мы и есть мальчишки. Неужели не понятно?

— Непонятно, — сказала она. Подняв кулак к подбородку, она оперлась на него. — Пожалуйста, растолкуй.

— Ладно. Дезире — настоящая сирена. Она затягивает мужчин в свои сети. Она обладает особой аурой. И аура эта — полуневинность-получувственность.

— Аура.

— Ну да. Мальчишки от таких аур без ума.

— Спасибо за науку, профессор.