Свидание

Мы закурили сигары и побрели домой. Дорога шла как раз мимо барской усадьбы, но Куроедов свернул в узенький «проход», оставленный по правилам приволжских построек между избами на случай пожара либо прогона скота. Тут, перед невысоким плетнем, примыкающим к крашеной церковной изгороди, он приостановился и, привалясь на него локтями, сказал кому-то:

— Мое почтение!

— Благодарю покорно; здоровы ли? — был ответ оттуда, и голова, с длинными волосами, прилегшими к вспотелому лбу, и волнистою бородой, засеребрившейся уже проседью, высунулась по-над плетнем вместе с мясистою рукой, раскрывшейся для английского shake-hads[123].

Это был ненашевский священник, отец Иван.

— Не совсем, — сказал Куроедов.

— Что так?

— Плохо сплю.

— Это всегда, когда ум работает.

— И сердце, — подсказал приятель.

— Одно без другого быть не может, — заметил священник, но, подумав, прибавил: — Не должно быть! — И замолчал.

— Что это вы тут делаете? — спросил Куроедов.

— Капусту обкапывал — червь на нее нынешний год… Да что же я? В горницу милости просим!

Обогнув плетень, мы вступили на небольшой дворик, уставленный разною домашнею утварью и телегою, одна оглобля которой была подперта черной дугой. Две шершавые собаки, гремя цепями, заметались из стороны в сторону и залились оглушительным лаем. В то время как мы входили на крылечко, из низенькой калиточки по другую сторону дома появился и сам отец Иван в длинном казимировом подряснике, позасаленном на животе и на рукавах, и в широком поясе, вышитом шелками и стеклярусом, вероятно, собственноручно какой-нибудь поусердствовавшей прихожанкой. Мы поздоровались еще раз и вместе вошли в горницу, где полная и дебелая, с черными зубами, женщина разглядывала себя в маленькое зеркальце, стоявшее на комоде. Это была жена отца Ивана; ее все звали «матушкой» и никто никогда не видывал без масаковой[124]

повязки и длинных мотающихся серег. Взята она была из купеческого рода и пахла почему-то постоянно камфарой.

— Потрудитесь, матушка (отец Иван и сам называл ее так же), самоварчик поставить, — сказал он ей, когда мы сели.

— Каяшо, — промолвила она, — моячька не пьикажете покедова?

Мы поблагодарили, и она вышла.

Отца Ивана вообще любили, потому, что он не только не отягощал прихожан поборами, выманивая при всяком удобном и неудобном случае, но сам еще, едва проведывал истинную нужду, искреннее горе, спешил с посильною помогой, с утешительным словом. Он говорил разумно, и проповеди его были доступны каждому, оттого что излагались простым, народным языком, оттого что, умалчивая о невозможном идеале, применялись ко вседневной жизни, в которой указывал он на труд и снисхождение.

Строгое запрещение причту пробавляться на селе повело к неоднократным на него доносам епархиальному начальству, и без того не благоволившему к нему с того времени, как он отказался участвовать в гонении старообрядцев, проживающих в губернии.

— Сами посудите, — говорил он однажды, рассуждая о своих неудачах, — за что их преследовать? За что? Не за тою ли статью, что они крепко держатся заповеди, которой учили их сызмала? Они

прослухают меня из нужды, уверуют из страха… Поселять сомнение и колебать уже вкоренившееся убеждение? Нелегко, как нелегко вырвать камень из средины горы! А о фанатиках без убеждений и хлопотать не стоит! И что за дело до формы, когда начало — истина!..

Отец Иван, как видят, слишком выдвинулся из общего уровня подобных себе даже и в наше время: он судил жизнь не по одним семинарским толковникам и читал много философских книг, и не одних догматических книг, но учено-психологических и чисто нравственных. Он имел понятие и о Фейербахе и о Фихте. И наружностью внушал он невольное к себе почтение. Войдет неторопливо, приложив руку к груди, помолится на икону и сядет’ расправит окладистую свою бороду, выглянет за окно — и заговорит так же тихо, как войдет.

— Вы не от наших ли? — спросил отец Иван, пока «матушка» хлопотала с «самоварчиком».

— Нет, не от них… А вот я сейчас встретил Надежду Николаевну — на лодке катается. Странная она какая-то…

Отец Иван опустил глаза и промолчал.

— Какая-то неклейкая натура, — продолжал Куроедов.

— Она — предобрая… только вы не троньте ее! — проговорил священник и выглянул в окно.

— То есть как это — не троньте?

— Если бы вы знали, что это за чистая душа!.. Не место, не место ей между нами!

— Между кем «нами»? — опять переспросил Куроедов. — Между мной с вами? Или выше забирать?

— Вы все шутите. Вот посмотрите, что недолго ей пожить здесь…

— Что ж так? Замуж, что ли, выйдет? — вставил было Лев Николаевич, но тот прибавил:

— В этом мире.

— А, вот что! Значит, она в Елисейские, ad patres[125] улетучится!

Священник сперва улыбнулся, потом прибавил: