Свидание

Филипиха была мать упрямая, непреклонная. Как осуждала она мужей гордых, своенравных, так еще хуже, говаривала, видеть дурную хозяйку в семье. Семью свою хозяйке надо держать, как мак в горсти, а не удержишь, все рассыплется и по ветру пойдет. Она так и делала, как говорила. Пошлет ли куда свою дочку, бывало, гулять ли пустит, дочка у нее не опоздает, не замешкается. А когда наша Катря где-нибудь загостится да мать удивляется: что это дочки нет? — вдова покачает головой и глаза прищурит так лукаво…

Нам с Катрей житье было вольное: отцу некогда было за нами глядеть — работаем ли мы или гуляем; а мать… у матери, бывало, отпросимся, когда захотим. Опоздаем, то она за нас и работы наши поделает; только спросит нас: а что, весело ли погуляли? Бывало, в досужный час хотелось бы нам и Марусю с собой увести, да Марусю не пускают.

Мутила Филипиха у нас в хате, а наша Катря точно так же у нее…

— Житье твое, Маруся, житье! — заговаривала Катря, рассердясь.

А Маруся: что ж мое житье?

— Да что! Ты не живешь, а горюешь! Тебе ни выйти, ни погулять, ни пожелать ничего нельзя… Ты живешь хуже наймички!

— Да это тебе так кажется, Катря, а мне, дочери…

— Рассказывай! Я тебе поверю, что ты все по своей воле да по охоте делаешь ей угодное: сказки! Знаем мы эту охоту да волю…

— Иногда и погрущу, а все же мне лучше угодить ей.

— Такая угода свела бы в гроб меня: еще отдадут тебя замуж за какого-нибудь увальня старого — вот увидишь! Попомни мое слово, коли не отдадут! Ох, Марусенька моя милая! Моя любая! Бедная твоя головушка! — тихо прибавляла Катря.

— Вот! — смеясь, говорит Маруся. — Ты, Катря, заживо меня оплакиваешь.

А Катря и сама улыбается.

— Так, так, — говорит она, — знай же меня, настоящую твою друженьку!

— Катря! — спросила я ее. — А если тебя отец отдаст за того старого увальня, как ты пророчишь?..

— Так ты думаешь, я пойду? Я никогда не пошла бы!

— А если отец приневолит?

— Меня? Меня приневолит? — вскрикнула и покраснела до самых волос. — Я и сама батькина дочка — в него как раз!

— Ну, ну, берегись! — говорим.

— Вы часто меня бедою стращаете, как волком! Может, она и есть где в бору, а может, и нет ее… Теперь у меня то горе, что нельзя мне слова по правде промолвить при отце; только соберусь, хочу — все мигают на меня, все головами трясут — поневоле язык прикусишь. Да когда-нибудь так и я с отцом потолкую, переговорю!

А мы очень боялись ее смелого разговора. Уж как, бывало, мать свою Катрю уговаривает, как ее упрашивает!

— Душа моя! Не будь ты опрометчива, почитай отца! Не оскорби ты его словом или взглядом неосторожным! Слушай его смирнехонько.

Катря и обещает и забожится матери; а только отец что-нибудь не по ней сделает: или не велит покупать на ярмарке нарядов лишних, или не даст воза поехать куда-нибудь, — Катря позабудет и обещание: «Я скажу отцу, мама! Я еще отца спрошу, мама!» И бегает по хате… Раскрасневшись и со слезами на глазах… Мать, бывало, ее за руку да поскорей из хаты уведет.

А она очень мать любила для матери все стерпит, во всем послушается.

III

Один из наших родственников отдавал дочь замуж. Человек богатый, свадьбу пышную справлял И мы готовились на ту свадьбу втроем с Марусей. — Еще задолго до свадьбы начали забегать к нам девушки, то одна, то другая; узнали мы все начистую, что много было созвано гостей, чуть не со всего света; и откуда сватовья, и с кем понаедут.

Молодую выдавали в другое село, от нашего недалеко, в Любчики. Оттуда, рассказывали, все миром нагрянут; там будут и девушки, и козаки, и вся молодежь! Село большое. Хотя бы кто и не дожил до свадьбы, то с кладбища придет, — уверяли нас. Только и разговору было, что про ту свадьбу, что такая, и такая она будет, и невесть какая!

А главное, слух прошел, что будет какой-то родич молодого — козак Ча́йченко; да такой, что никто и не видел такого молодца: ни рассказать, ни описать нельзя!

— А кто из вас его видел, девушки? — спрашивает Катря. — Алена Чугуевна видела, как из церкви шла; и теперь что вспомнит, то вздохнет…

— Да и Маруся, кажется, его видела?

— Маруся! — вскрикнула Катря. — Ты видела козака Чайченка? Ну, что? Каков? Молчишь небось! Когда же это ты его видела?

— Как была с матерью на свадьбе у кумы, в Любчиках, тогда и видела, — ответила Маруся; а сама шьет да шьет…

— Ну что — и вправду хорош? А какие у него глаза?

— Он черноволосый, смуглый.

— Разговаривал с тобою? Что он говорил? Приветлив? Верно, гордый? К кому там он в Любчиках побольше льнет?

— Да бог с ним! перестаньте уж, — говорит Маруся.

— Расскажи же, расскажи, почему не рассказать?

Окружили ее, уцепились и не пускают.

— Что ж мне рассказывать?

— Какой там Чайченко? Право, хочется знать: разговорчив ли, по крайней мере?

— Нет, не очень разговорчив.

— Ну, уж, верно, гордый?

— Не знаю.

Расспросам не было конца: каждой ответь, на все стороны по словечку — и то устанешь.

Маруся, кажется, оттого и поспешила уйти домой.