Свидание

Поля прошла через кухню в другую комнату об одном же окне, в длинную и узкую. Тут стоял у одной стены диван с поднимавшимся сиденьем, обитый растрескавшеюся клеенкою. Над ним висел злодейской работы эстамп, изображавший Фридриха II на коне. Подле него помещался другой эстамп, имевший претензию на изображение какой-то романической заграничной местности, с горами и башнями, а под ними приютился Пушкин в неизбежном плаще, фанфаронски накинутом на плечо. Против дивана стоял комод. На нем лежало несколько книг и стояло маленькое, круглое зеркальце. Подле окна столик, а на самом окне красовался великолепный, только что начавший распускаться белый, махровый левкой и еще два горшка с отводками гелиотропа и розана. В противоположном конце комнаты стоял простой шкап, и на нем несколько картонок. Двери в соседнюю комнату были отворены настежь. Эта последняя комната была вдвое больше предыдущей и разделялась надвое деревянной перегородкой, оклеенной, как и все комнаты, новыми серыми обоями. У одного окна помещался обеденный стол с опущенными полами, у другого за рабочим столиком сидела женщина неопределенных лет, между средними и пожилыми годами, и прилежно шила ситцевый лиф. Ее одежда, как и весь домашний быт, обличали склонность к чистоте и порядку. Она была худощава, черты ее лица были некрасивы, и в них, как и во всех ее движениях, выражалась живость характера и какая-то раздражительная, нервная деятельность. Эта особа была Катерина Федоровна Глебова, дочь умершего переплетного подмастерья из немцев и русской швеи, жена чиновника и мачеха Поли и Маши.

При стуке отворившейся из кухни двери она спросила:

— Кто там?

— Это я, — отвечала Поля.

— Что ты так поздно сегодня? — строго спросила Катерина Федоровна. — Верно, где-нибудь заболталась на улице со своими девчонками?

— Нас сегодня поздно отпустили, потому что уроки задавали на каникулы, — робко отвечала Поля и, подойдя к комоду, стала убирать тальму и прочие свои вещи.

— Сходи в лавку, — сказала Катерина Федоровна, — принеси два фунта сахару. Смотри у меня во все глаза, чтоб не обвесили, да еще сливок на три копейки. Да попроворнее поворачивайся. Я тебе рукава смечу, сошьешь, как пообедаешь.

Поля накинула на голову и на плечи большой платок, взяла от матери деньги и пошла в лавку, объявив мимоходом Маше, зачем и куда идет. Через несколько минут она возвратилась и с сияющим лицом высыпала на колени Маше несколько штук леденцов.

— Ах! Леденцы! — вскричала Маша в восторге.

— Мне лавочник дал барыша.

Восклицанье Маши услыхала девочка, игравшая на дворе с мальчиками. Она подошла к крыльцу и вступила с Машей в разговор, смотря на нее исподлобья.

— Дай мне леденцов, — проговорила она плаксиво жалобным голосом.

Маша дала ей один леденец.

— Один-то только, — проговорила девочка с неудовольствием.

Маша дала ей другой.

— Да дай еще, жадная!

— Я не жадная, а леденцов тебе больше не дам за то, что мы вас не трогаем, а вы все нас браните. Давеча папу бранили, над Полей смеялись, — сказала Маша.

— Ну, ладно, я тебе припомню эти леденцы, — проговорила девочка и убежала.

Между тем Поля принесла мачехе покупки и отправилась в кухню обедать. Она была очень голодна, потому что съела лишь в двенадцать часов ломоть черного хлеба с маслом. Винегрета или, лучше сказать, какого-то крошева из старой холодной говядины со свеклой, картофелем и огурцами, политых уксусом, — приходилось на ее долю немного. Но она не забыла масленых глазок Маши, когда та похвалила винегрет, и осторожно, на цыпочках, отворив дверь на крыльцо, позвала сестру шепотом разделить с нею обед.

Маша покраснела от удовольствия и тихонько скользнула в кухню.

— Ешь же, — шепнула Поля, подавая ей вилку.

Маша с минуту колебалась. Ей было совестно лишить проголодавшуюся сестру ее доли, и она, облокотившись на стол обеими ручонками, попеременно поглядывала то на винегрет, то на Полю.

— Да что ж ты думаешь, Маша? — прибавила Поля. — Того и жди, что мачеха вздумает заглянуть сюда, прогонит тебя.

— Да ведь ты сама голодна, — ответила Маша печально. — Я обедала, а ты еще нет!

— Я не голодна. Вот это тебе, а это мне, — сказала Поля, разделив ножом винегрет на тарелке. — Видишь, у меня сколько ботвиньи еще есть.

Искушенье было слишком велико, Маша с полным эгоизмом ребенка, который чувствует, что его сильно любят и потому простят ему все, принялась за винегрет, сначала очень церемонно, а потом, увлеченная вполне духом сластолюбия, живо очистила все, что было на ее долю на тарелке.

Пока Маша наслаждалась повторением скромного обеда на дворе разыгралась маленькая сцена, напоминающая мстительность языческих героинь.

Растрепанная девочка, по уходе Маши, озираясь кругом исподлобья, сорвала лист подорожника, росшего у садовой калитки, скомкала его в руках и, осторожно прокравшись на крыльцо, сделала соком растения большое пятно на одном из ситцевых полотнищ, которые сшивала Маша. Затем бросилась, как дикая кошка, с крыльца и как ни в чем не бывало присоединилась к игравшим мальчикам. Остряк видел всю эту проделку.

— Что ты там, злючка, сделала? — сказал он.