Свидание

Она дотащилась до своей шкатулки и достала билет. Саша взяла его и задумалась. Обе замолчали.

Молчание было долгое. В отворенное окно слышались благовест и шелест ближнего сада. Часы пробили семь. Анна Васильевна оглянулась на свою неубранную комнату.

— Ученицы придут? — спросила Саша.

— Да, скоро.

— Послушайте…

— Что, милая?

— Вы вот на эти деньги думали школу завести?

— Да, мы бы с тобой вместе.

— Нет, это невозможно. Я не хочу. Я не могу.

— Как хочешь! Только как же в таком случае.

— Я придумала. Вам здесь не очень скверно жить? Не очень противно? — Саша не дождалась ответа и продолжала: — Вы уж привыкли. Так зачем и менять? Останьтесь, как есть, здесь в доме.

— Что? Но как же ты-то, Саша? — вскричала Анна Васильевна. — Ну, день, два пробыть пока, но чтобы я тебя допустила…

— Постойте, постойте! Да с чего вы взяли, что я собираюсь здесь остаться? У старой девки этой, у чудихи, невестушки вашей, в подданстве? Да я видеть ее не хочу, рожу ее.

— Не кричи!

— Нет, буду кричать! Вы можете здесь жить и живите, как жили, а я уйду!

— Куда?

Саша удержалась, взглянув на нее.

— Ну, мамаша, простите меня. Право, я этого не могу. Вы простите. — Она подошла, присела на ручку старого кресла и обняла мать. Та припала к ней. — Милая какая! — продолжала Саша, гладя ее по волосам. — Каково это — и седых нет! Ну, милая, слушайте! Вы говорили — трудиться. Я тоже хочу трудиться. Только здесь не хочу. На слуху у этой старой ведьмы… ну, не буду, не кричу! Отпустите меня!

— Куда?

— Я придумала: в Петербург. Маша Голицева едет слушать курсы; поеду с ней, и жить будем вместе. Так все живут; вы, может быть, не слыхали? Решительно все. Вот билет мой и кстати. Проживу и еще заработаю, как вы. Ведь вы — пример! Буду давать уроки. Я отлично знаю языки, английский, французский. А как я играю на фортепиано, мамаша! Нет его тут у вас, я бы вам сейчас концерт.

— Жизнь моя! — выговорила Анна Васильевна.

— Постойте, больно: пуговицы. Видите, это чудесно будет; вы здесь трудитесь, я — там.

— А там и повидаемся, — досказала мать, оживая.

— Уж, конечно, приезжайте ко мне! Ведьма-то авось вас отпустит. Петербург будем смотреть.

Мать обхватила ее обеими руками.

— Только, пожалуйста, не плачьте. Я никак не могу, когда слезы… мне вредно. Подумайте, о чем плакать? Вы меня, говорите, любите, за что же мне глохнуть, пропадать? Молода, талантлива, есть свое — кланяться незачем. А, как хотите, я уеду!

— Что же… — сказала Анна Васильевна.

— Отпускаете?

Анна Васильевна глядела на нее и молчала.

— Ну, эгоизм! — вскричала девушка. — А называют — любовь! Это — любовь! «Мне так угодно — и унижайся, чахни, умирай!»

— Бог с тобой, поезжай! — прервала мать.

Саша бросилась ей на шею.

— Вот умница! — вскричала она, прыгая. — Ура, в Петербург еду! Мамаша моя, как я рада, как я счастлива! Вы и не вообразите, как я счастлива!

— Господь с тобой! — повторила Анна Васильевна.

— Так и прощайте. Это надо сейчас. Московский поезд в девять. Надо застать Машу еще в Москве. Хорошо, что я не развязала чемодана. Я вам везла батистовый платок — достать некогда.

— Оставь себе; тебе нужнее.

— Конечно. Дайте же мне чаю, я перечешусь! Я только что поспею. А барыне вашей скажите, что я ее и знать не захотела.

Саша уехала, писала, что устроилась, слушает курсы, дает уроки, не скучает, нашла добрых людей; потом стала присылать заказы работ в школу, присылала деньги матери.

_____

— Господи, что же это? — вскричала Анна Васильевна, вскакивая на кухонной лавке.

Ее разбудило солнце, блеснувшее в окно.

_____

Александра Сергеевна встала поздно, позднее обыкновенного. Девочка подала ей кофе, заметно приготовленный неискусной рукою.

— Разве она ушла? — спросила Александра Сергеевна.

— Раньше барина-с, — ответила девочка, поняв, о ком спрашивали.

— Раньше? А как же самовар? Стало быть, он так, голодный.

— Нет-с, как можно! Я подала, заварила! Все честь честью. Даже они очень довольны были, хвалили. Приказали вам кланяться и вот записку вам оставили. Я ему за извозчиком в слободу бегала.

Александра Сергеевна читала листок, вырванный из записной книжки. Присутствие свидетельницы стесняло ее, но как ни старалась она казаться равнодушной, ее лицо выразило нечто такое, что камеристка сочувственно засмеялась.

— Что ты? — спросила Александра Сергеевна.

— Так-с. Погода прекрасная.

— Дитя! Радуется погоде.

Время шло для Александры Сергеевны незаметно — на балконе, где летали воспоминания первых минут, первых намеков, у стола, где он пил «за наше свидание!..».

«Жизнь хороша… — подумала она, стараясь припомнить какое-то стихотворение, — может быть, его стихотворение, почему особенно необходимо припомнить и написать ему».

Она отперла комод, достала деловые бумаги, ломбардные билеты, векселя, читала, считала и пересчитывала; потом прилегла на диване, читая роман, и наконец спросила кушать.

У крыльца остановились дрожки. Она встревожилась. Не он ли опять? Воротился? Не мог уехать? Неужели? А она в блузе… в блузе, в первый раз во все лето! Александра Сергеевна уже вскочила, чтобы скрыться в спальню, оставляя обед, когда вошла Анна Васильевна.