Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Чтобы Давид не угодил в неприятности, мать заставляла его что-нибудь съесть и быстро отправляла в школу. Но и в школе дела шли неважно. Директор исключил Давида и девять других мальчиков из его класса за неуплату и согласился принять обратно только после того, как одна женщина, друг семьи, собрала достаточно денег, чтобы оплатить его занятия до декабрьских каникул. Ссора с директором разворачивалась публично, и Давид уходил, кипя от ярости и унижения. «Я проклинал его в душе своей изо всех сил и поклялся рассчитаться с ним когда-нибудь “при другом общественном строе”», – пообещал себе Давид (иначе говоря, он решил отложить свою месть до победы коммунистов) [24].

8 ноября Давида ждал новый странный опыт – он отправился в школу «в повседневной одежде и без школьного значка, этого гордого украшения ученика». Лодзь только что присоединили к той области Западной Польши, которая была аннексирована Великим Германским рейхом, и накануне в немецкой газете объявили о новых ограничениях. Евреям запрещалось передвигаться по главной улице города – Петрковской и носить какую бы то ни было униформу, включая брюки с лампасами и школьные пиджаки с блестящими пуговицами. 10 ноября, накануне национального дня Польши, 22 человека из Совета еврейской общины арестовали и – хотя Давид об этом еще не знал – казнили. 15 ноября сожгли одну из синагог, потому что у Совета еврейской общины не нашлось 25 миллионов злотых, которые требовали для выкупа. Но когда Давид узнал, что местных немцев приглашают вступать в ополчение, его опасения по поводу того, на что они окажутся способны, если оккупационная власть ослабеет, начали перевешивать его страх перед немецкими солдатами и администраторами Рейха [25].

С 18 ноября всех лодзинских евреев обязали носить желтые повязки. Не рискуя выходить на улицу, Давид оставался дома. Первые сообщения звучали обнадеживающе: «Поляки опускают глаза при виде евреев с нарукавными повязками. Друзья уверяют нас, что это ненадолго». Однако к началу декабря ходить в школу уже почти не имело смысла. Учителя пропадали после массовых арестов, уроков почти не было. К 11 декабря даже этот мальчик, почти каждая страница дневника которого свидетельствовала о его тяге к книгам и знаниям, ощутил глубокое разочарование: «Я совсем не хочу больше ходить на эти замещающие чтения и сокращенные уроки». В тот же день семью Давида настиг новый страх. Его отец поспешно вернулся домой с известием, что в шесть часов вечера начнется депортация евреев из Лодзи. Следуя примеру соседей, они начали собирать вещи. Один только Давид объявил, что все это дикие слухи, и улегся спать. Но к вечеру 13 декабря Еврейский совет подтвердил, что через четыре дня начнется запланированная депортация всего населения. Те, кто, подобно дяде Давида, мог заплатить за место в машине или повозке, бежали на юг, в Чехию и Моравию, или выбирали более опасный путь на восток, в советскую зону. Но Сераковяки, не имевшие даже меноры, чтобы зажечь свечи на Хануку, не могли позволить себе уехать. Свою первую праздничную свечу они зажгли в полой картофелине с фитилем, скрученным из ваты [26].

В то время как жизнь лодзинских евреев становилась все хуже и хуже, новости, доходившие до ушей Давида, делались все лучше и лучше. Люди утверждали, что 19 ноября слышали репортаж Би-би-си о семичасовом бое между советскими частями и немцами под Львовом. За день до этого две тысячи британских самолетов сбросили бомбы на Берлин, превратив его во вторую Варшаву. 1 декабря люди говорили, что Гамбург оккупирован английскими воздушно-десантными войсками, Берлин охвачен огнем, Рейнская область лежит в руинах, а Данциг горит. Давид отмахивался от этих новостей. «Красивые картинки, – с сожалением замечал он, – только чем они нам помогут?» Но пока цены на продовольствие продолжали расти, угля оставалось все меньше, на улицах становилось все опаснее, а новости о депортациях звучали все более пугающе, тайные владельцы радиоприемников давали людям новую надежду. Гитлер после своей речи в рейхстаге в начале октября больше ни разу не выступал на публике: должно быть, он умер или его отстранили от власти [27].