Свифт

Конечно, он не может оставить в покое и зрителя. Попутно он осмеивает и его, и театральных критиков, и мужчин, и женщин.

«Надо сознаться, что в устройстве и в расположении наших нынешних театров произведены важные усовершенствования. С должным соблюдением правил, партер помещен гораздо ниже сцены, так что все кидаемое оттуда, будь то золото или грязь, попадает прямо в пасти критиков (так, кажется, называют этот род людей), заблаговременно разинутые и приготовленные для глотания. Во-вторых, собственно для дам ложи располагаются полукругом на одной высоте со сценой: это делается для того, чтобы весь запас остроумия, предназначенный щекотать дам в разных раздражающих местах, мог с легкостью носиться по прямой линии и по окружностям. Мелкие страстишки и жалкие тощие фарсы по своей легкости уносятся во второй ярус, где отвердевают и застывают в мерзлых головах туземцев».

И так далее, и так далее.

И опять Свифт, как всегда, не уходит окончательно, «обыграв» свою тему. Нет, он обязательно возвращается к ней.

«Эта физико-логическая схема ораторских восприемников или машин заключает в себе великую тайну: это тип, прообраз, эмблема, предзнаменование, символ, аналогия великой и многолюдной республики писателей и того метода, которым они возносят себя на некоторую высоту над прочим людом».

И кончает:

«Кафедра делается из гнилого дерева по двум соображениям: во-первых, гнилушка имеет свойство светиться во тьме, а во-вторых, в выбоинах ее удобно скрываться червям; таким образом, она имеет двоякое назначение являть ораторам своим обе их главных особенности и участь, ожидающую их творения».

Он ни во что не верит, ни в чем не видит смысла. Ему все противно, все ненавистно. Мудрость не кажется ему возможной в той обстановке, какую он знает и в какой живет. Мудрость это нечто далекое и трудное.

«Мудрость есть в некотором роде лисица, за которой приходится не только гоняться до изнеможения, но еще рыть землю, чтобы выкопать ее из норы».

И он издевается над мудростью, потому что и она тоже превращена в сурогат. Невозможность ее достижения возмущает его. Какая же это мудрость, если она отсутствует, если она недостижима?! Для него такая мудрость—.мишень для сатиры, как другие мишени. Из невозможности и трудности достигнуть мудрости он ткет ряды новых, обвинений против современного ему человечества.

Невозможно запомнить все насмешки Свифта. Они идут такой сплошной лавиной, настолько густой, что множество колкостей, стрел, остроумных деталей ускользает от сознания читателей. Вряд ли найдется читатель, который при вторичном чтении «Сказки о бочке» не обнаружил бы множество перлов остроумия, не замеченых им раньше.

_{Иллюстрация к «Сказке о бочке»}

_{Три деревянных машины-кафедра, виселица и сцена балагана, посредством которых ораторы могут произносить речи беспрепятственно.}

На протяжении многих страниц Свифт все возвращается и возвращается к явлениям, которые, казалось бы, он высмеял до конца.

После писателей и ораторов он обращается к критикам. Он посвящает им даже особый раздел.

Критики это охотники, странствующие по беспредельным пространствам писаний для охоты за населяющими их чудовищными ошибками.

Критик вытаскивает на свет притаившуюся ерунду.

Критик размножает чепуху, критик наваливает нелепицы в кучи, как навоз из авгиевых конюшен.

Критик это собиратель и искатель авторских промахов.

И, как всегда, когда Свифту нужно уничтожить один какой-либо объект своей ненависти, он на короткое время блокируется с другим объектом, столь же ему ненавистным. Он нападает на критиков, как бы защищая писателей, но мы знаем, как он нападал, и на них. Он соединяется с критиками для того, чтобы обнаружить ничтожество писателей, но тут же объединяется с писателями для того, чтобы отбросить, опрокинуть, высмеять и одним ударом уничтожить критиков.

«Ум их совершенно увлечен чужими недостатками, так что о чем бы ни шла речь, воображение их всегда так набито никуда не годным, как будто мозги их постоянно заняты процеживанием квинт-эссенции нелепости».

Но ему мало одних своих наблюдений и обобщений. Он ссылается на цитаты из древних, стараясь почаще выбирать такие, где речь недвусмысленно идет об ослах. Он приводит аллегорию, сравнивающую критиков, срезающих засохшие, гнилые и мертвые побеги сочинений, с теми виноградными лозами, которые дают больше ягод и лучшего качества, если их обгложет осел.

Он подробно разбирается в разных породах ослов.

Он пишет о рогатых ослах, которые, в отличие от простых ослов, переполнены желчью, причем в таком изобилии, что мясо их из-за чрезвычайной горечи нельзя употреблять в пищу.

В своем обычном исступлении он приводит свидетельство Геродота, что целые стаи, целый легион писателей обращался в бегство от одного критика, бросая перья — подобно тому, как многочисленная армия скифов разбежалась в паническом ужасе от рева осла.

Кто и что только не приходит ему на ум, когда речь идет о критике!