Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

Акопов попробовал звонким ударом тарелку, потом ухнул и забился бас Прессмана. Низкий и упругий звук отдался в животе, сердце тревожно замерло. Первый шквал звука вызвал ощущение полной глухоты. От последовавшего грохота зал стал ритмично содрогаться. Словно кто-то огромной подушкой бил по крыше здания. В-вах! В-вах! В-вах! Потом в новом белом овале возник «голос АПМ». На щупленьком Проскурове был то ли плащ, то ли черный ситцевый халат, какие носят уборщицы. На голове – кепка. Держась за полы халата, он стал кружиться по сцене, иногда останавливаясь, чтобы, слегка согнув ноги в коленях, изобразить руками, что это он играет – то на гитаре, то на барабанах. Когда он начинал кружиться, полы халата разлетались, открывая его голые ноги. Он был то ли в трусах, то ли в очень коротких шортах. И вдруг наступила совершенно оглушительная тишина. Я поймал себя на том, что судорожно пытаюсь сделать вдох и выбить пробки из ушей. Наташа закрыла уши ладонями, как наушниками.

А Проскуров неожиданно низким и сиплым голосом завыл:

– Пра-а-а-а-а-ащай ка-афейная-а-а-а с-стра-а-на-а-а-а!

Это было вступлением к новому шквалу звука.

Проскуров между тем сорвал с головы кепку – лысина засияла под прожекторами – и стал выбрасывать руку с ней перед собой в такт тексту.

Слышны под землею железные стуки,Рушится в небе торжественный храм!Смерть! Костлявые руки тянет к нам!Смерть!

Легкими пальцами Таржинский посылал в зал пулеметные очереди сигналов, которые разрывали черное пространство на куски, валящиеся на публику горной лавиной.

Рвутся на части слепые заветы!

Небо читает свой приговор!Смерть! Костлявые руки тянет смерть!

Проскуров был в ударе. Швуим имел все основания гордиться своим открытием. Но это открытие грозило неприятностями. Аналогия певца с вождем мировой революции была очевидна всем, кто еще был способен соображать. Я оглянулся. Оба инструктора стояли у двери. Лица, совершенно белые в сполохах прожекторов, казались перекошенными ужасом масками. Я легко представлял, что они переживали в этот момент. У себя в кабинетах они привыкли слышать слова типа «рок-движение», «рок-клуб», «молодежная музыка», и они были готовы курировать, утверждать, направлять все эти слова в правильное, рекомендованное свыше русло. Здесь же они столкнулись не с безвредными словами, а с вырвавшимся на волю чудовищем, которое явно не подлежало курированию и направлению в правильное русло. Такое начнешь направлять, оно тебе в этом же русле выроет могилу.

Я захохотал. У меня вообще есть такое свойство – смеяться, когда я слышу хорошую музыку. В рамках своего жанра эта музыка была бесподобной. На западе «Ассоциация» могла бы спокойно выступать на больших аренах. Если Ингви Малмстин или Девид Мустэйн были самородками, то Таржинский был профессионалом, наработавшим блестящую технику многолетней практикой. Толик, я знал, окончил школу Столярского, потом консерваторию и играл на виолончели в филармонии. Акопов, кажется, тоже учился в консерватории. Ходивший в загранку Костя много лет исполнял для интуристов только западные шлягеры. Но смеялся я не из-за этого. Я представил, что в этот самый момент должен был чувствовать Гончаров. Мой хохот, неслышный в урагане звука, со стороны, наверное походил на припадок. Я чувствовал, что Наташа схватила меня за руку и трясет меня, что она испугана, не понимая, что происходит со мной, и от этого я хохотал еще больше, чувствуя, как слезы заливают лицо.

– Смерть, простирает костлявые руки! – выл Проскуров. 

– Смерть!

И вдруг в зале загорелся свет, и в этом свете музыканты и зрители внезапно лишились того пугающего содержания, которым были наполнены минуту назад. На сцену, выкрикивая что-то в направлении Проскурова, поднимался один из инструкторов. В оглохшем зале слов слышно не было. Отвечая на его жестикуляцию, Проскуров протянул ему микрофон. Инструктор выхватил его и стал кричать в него, но микрофон уже был выключен. Видно было только, как он беззвучно раскрывает рот и очень оживленно машет свободной рукой. Потом сквозь воздушную вату стали долетать слова, склеивающиеся в отрывистые фразы, и наконец проступил смысл: концерт окончен, все должны покинуть зал.

Часть аудитории, поднявшись, потянулась к выходу, но кто-то в зале выкрикнул:

– Та я те щас пасть порву, прид-дурок!

– Кому это ты пасть порвешь? – крикнул в ответ инструктор и с неожиданной прытью слетел со сцены.

Стали толкаться. Черное кожаное море смыкалось вокруг инструктора, но тот упорно выплывал наружу.

– А ну порви ему очко на фашистский знак! – крикнули откуда-то сбоку.

– Кто сказал «фашист»?! – Инструктор рвался к свету, но толпа отторгала его, гасила порыв.

– Только толкаться не надо, ладно?!

– Та я тебя!

– Менты! – крикнул кто-то, и снова погас свет.