Свирель

И вот на следующий вечер, взяв удочки и лапти для раков, мы отправились на рыбную ловлю. Я шел босиком. Тогда для меня это было и легче и дешевле. Засели мы за ловлю. Батюшка удил, а я ловил раков. Раки ловятся так: к пятке лаптя привязываются кусок мяса и веревочка, а к носку — гирька, от чего в воде лапоть держится стоймя; рак хватается клешней за мясо, и когда лапоть вытаскиваешь за веревочку на воздух, то рак отцепляется от мяса и падает в носок лаптя. Дело нехитрое. Мы ловили, а в селе Божарове парни и девки пели хором песни, заходила туча, и больно кусались комары.

— А ведь быть грозе! Парит! — крикнул мне отец Никодим. — Должно, к ночи соберется.

Я сделал вид, что не расслышал, и, подойдя к нему, сел на корточки.

— Отец Никодим, — сказал я. — Простите, что я вам досаждаю. Позвольте мне просить у вас руки вашей дочери Натальи Никодимовны.

Отец Никодим нахмурился и ничего не ответил. Так мы промолчали, должно быть, с час.

— Что я тебе отвечу, Прокофий Семеныч, на твое лестное для меня предложение? — сказал он потом, когда мы стали собираться уходить. — Парень ты хороший и сердцу моему любезный. Но рассуди, как мне с тобою быть? За Наташей останется мой приход, так распорядился владыка, следственно, муж ее должен быть обязательно духовный. Это первое. Повторительно, в попы тебе не вылезти, потому бывают, которые посвящаются и из учителей, это точно, но образование твое маленькое, и не рукоположит тебя ни один архиерей. Отдать же за тебя Наташу без прихода, чем вы жить будете? Много ли проживешь на твои семнадцать рублей? Приданого ведь у меня эти вот фанаберии да попадья. Вот и рассуди сам. А против твоей личности я не имею ровно ничего. Даже рад... Прости, Прокоша, и... пойми.

Потом мы собрали наши снасти и пошли домой. Всю дорогу мы молчали, а когда дошли до ворот поповского дома, отец Никодим молча обнял меня и поцеловал в губы. Так мы и расстались. Я перестал ходить к нему в дом и с тех пор встречался с ним и сего семьей только за всенощной да за обедней. Да вот еще, правда, когда настал сенокос, я помог ему скосить церковную леваду. Два утра мы махали с ним косами, а потом я громадил возы, а Наташа свозила их домой. Во время работы я старался на нее не смотреть, да и она на меня тоже.

Вскоре после покоса, вечером, когда я уже ложился спать, ко мне неожиданно пришел отец Никодим и сел на край кровати. Он был весь в пыли и имел очень усталый вид.

— Вот что, Прокофий... — сказал он. — Вижу и понимаю. Был у преосвященного, сейчас прямо из города. Сижу я вчера вечером у себя в садике, смотрю на Наталью и думаю: кому-то все это достанется? И приедет, брат, из губернии какой-нибудь рыжий попович, присланный владыкой, непременно с весноватым носом, неуклюжий, и будет у него вид прелютейший. Может, он и добрый, а кто ж его знает? И придется отдать все — и приход, и сад, и Наталью — незнакомцу. Катавасия!

— Ну и что же? — спросил я.

— Говорил владыке про тебя.

— Не может быть!

— Чего уж тут не может быть, когда оно так? Вот что, Прокофий... Ты человек молодой, тебе двадцать лет. Собирай, брат, монатки и иди к преосвященному. В уважение к тому, что ты учитель, преосвященный принимает тебя, хотя и великовозрастна суща, без экзамена в третий класс семинарии с тем предположением, что если ты успешно закончишь курс, то будешь рукоположен во священники и моя Наталья с приходом останется за тобой... Дерзай, Прокофий! Ведь это счастье! Завтра же отправляйся ко владыке, бухни ему в ноги и вырази свое согласие... Ну что сидишь, как кариатида?

Я испугался.

— Отец Никодим! — воскликнул я. — Да как же я пойду к преосвященному один?

— А как ходил Ломоносов и многие подобные? Как хожу я? Смелым бог владеет! Не съест ведь...

— Так-то оно так, отец Никодим, но ведь для учения нужны средства... А где я их возьму? Ведь целых четыре года! Мало-мало, а все сотен пять надо. Заработка-то ведь не будет...

— Я дам тебе иждивение.

Я замахал и руками и ногами.

— Что вы, отец Никодим! Господь с вами! Разве я не вижу? Вы сами, можно сказать, чуть не нуждаетесь, семью содержите, дочку воспитываете — и вдруг тратиться еще на меня. Да что вы! Разве я не понимаю?

— Бог поможет!

И долго еще мы говорили и пререкались, пока наконец отец Никодим не ушел от меня, взяв с меня слово, что я буду жить на его средства ничтоже сумняся и что завтра же поеду ко владыке.

— После уплатишь,— говорил мне отец Никодим. — Все сторицею возместишь и мне, и моей старухе. Только бы здоровье... Прощай, друже! Только бабам моим не болтай ничего.

— Прощай, отче!.. Спокойной ночи.

На другой день я был у архиерея, а через месяц уже переехал в губернский город в семинарию. Прощание с отцом Никодимом и с его семьей было очень трогательное, точно я уезжал в Америку, попадья дала мне полдюжины полотенец, а милый попик сунул мне в руку десять рублей. Наташа плакала. Но не могу скрыть от вас, что в то утро она мне почему-то показалась какой-то маленькой и сутулой.

— Прощайте, Прокофий Семеныч... — сказала она и протянула мне свою большую, рабочую руку.