Свобода от смерти

Лозунг «Вся власть Советам»На сегодня — опасен.Там измена внутриИ рука палачей.Политический крах ихОчевиден и ясен,И предательски тошноПустозвонство речей.На сегодня Советы —Это просто бараны.

Привели их на бойню —Голова под топор.Словеса их невнятны,Заверенья пространны,А предательство — явно.Беспредметен и спор.

Когда я попытался переложить в стихотворную форму сталинские слова — у меня не получилось. В его речи отсутствовал ритм, а это — верный признак рассудочности. У Сталина рассудочность была коварной. Психология толпы и ее вождей были мною прочувствованы. Ни толпой, ни вождем я быть уже не мог.

Галерею поэтических исследований завершил образ Никколо Паганини — неповторимого маэстро. Как-то в раннем детстве я по радио услышал это имя, и оно (точнее, загадочное словосочетание «Никколо Паганини») прочно вошло в мое сознание. Аромат первого детского впечатления остался у меня на всю жизнь.

Эпиграфами к поэтическому исследованию «Распятие» послужили слова Мейербера: «Там, где кончается наше воображение, начинается Паганини» и слова великого Листа о Паганини: «Он был велик. Знаем ли мы, какой ценой дается человеку величие?» Паганини, как никто другой на земле, являл собою «мир Дьявола и Бога» в своей творческой ипостаси. Я, как мог, пытался передать это в стихотворной форме. Вся жизнь Паганини — трагическая феерия Музыки и Любви. Финал его жизни был плачевен — невозможность примирения психологических начал, кажущихся полярными, привела к невыносимым страданиям души и тела.

Холод

Как холодно. Ни слава, ни богатствоНе греют обезумевшую душу.Болезнями изъеденное тело,Того гляди, развалится и рухнет.Под плесневою каменной тоскоюПокоятся и молодость и радость,И лишь одна огромная усталостьОстаток жизни холодом сковала.По вечерам в один и тот же час

Проклятая бессонница крадется.Без стука входит в двери и ведетКого-нибудь из прошлого с собою…

Паганини стал мне удивительно близок и понятен. Трагический разлад в моей душе достигал апогея. Поэзия не смогла сделать меня свободным — она сама становилась тюрьмой. Ощущение гнетущего одиночества среди людей не покидало меня.

Не хочу врываться в балГостем узнанным, незваным.Не хочу, чтоб в ноги палСам хозяин истуканом.Не хочу мотаться вдрызг

По домам чужим бездомным.Не хочу, чтоб совесть грызЧервь сомнением бездонным.Не хочу — ни да, ни нетИ казаться всем несчастным.Стал мой сломанный хребетКо всему теперь причастным.

Наступил 1990 год. По Толстому и Блоку были сделаны заготовки, но к поэтической части работы я так и не приступил. «Стихотворный период» жизни подходил к концу.

Было бы неверным думать, что все это время только поэзия занимала мое существо. Я продолжал работать в области расследования авиационных происшествий и даже подготовил «Руководство по медицинскому расследованию», которое было издано отдельной книгой. После выхода в свет «Руководства» пришло время заняться оформлением докторской диссертации, но мне было откровенно жаль времени на бумажную волокиту и мышиную возню, предшествующую любой защите диссертации. Да и пыл мой — стать доктором наук — сильно поостыл. Теперь я мнил себя великим поэтом и мечтал о публикации своих произведений.