Свобода

Первые дни в городе, которые они с однокурсником, Кейси, провели, шатаясь по магазинам, напоминали поразительно яркое продолжение снов, которые одолевали его по ночам. Город переполняли люди. Андские музыканты с дудками и барабанами на Юнион-сквер. Пожарные, торжественно кивающие толпе, сгрудившейся вокруг памятника жертвам 11 сентября у выхода со станции. Пара укутанных в мех леди, штурмующих такси, которое Кейси поймал у Блумингдейла. Знойные школьницы в джинсах под мини-юбками, развалившиеся на креслах в метро, расставив ноги. Дети из гетто с бессчетными косичками и в угрожающе огромных ветровках. Гвардейцы Национальной гвардии, патрулирующие Центральный парк с оружием наготове. И старая китаянка, торгующая дисками с еще не вышедшими в прокат фильмами, танцор брейка, порвавший мышцы или сухожилие, изнывающий от боли на полу поезда, настойчивый саксофонист, которому Джоуи дал пять долларов, чтобы тот мог добраться до собственного концерта, хотя Кейси предупреждал его, что это надувательство, — каждая встреча была стихотворением, которое он мгновенно запоминал.

Родители Кейси жили в квартире с персональным лифтом — Джоуи решил, что, если он преуспеет в Нью-Йорке, заведет себе такой же. Он ужинал с ними и в сочельник и в Рождество, тем самым упрочивая ложь, которую он выдал родителям в ответ на вопрос о Рождестве. Наутро, однако, Кейси с родителями уехали кататься на лыжах, и Джоуи понял, что их гостеприимство заканчивается. Когда он вернулся в квартиру Эбигейл и обнаружил, что Пятачок и/или Тигра в отместку за столь долгое одиночество наблевали в нескольких местах, странное решение провести следующие две недели в одиночестве тут же было отвергнуто.

Вслед за этим Джоуи немедленно все испортил, позвонив матери и сообщив, что его планы «изменились» и «вместо этого» он присматривает за домом ее сестры.

— В квартире Эбигейл? — переспросила она. — Один? Не предупредив меня? В Нью-Йорке? Один?

— Да, — ответил Джоуи.

— Извини, ты должен немедленно сообщить ей, что не можешь. Скажи, чтобы она мне срочно позвонила. Сегодня. Немедленно. Отказ не принимается.

— Уже поздно. Она во Франции. Ничего страшного, здесь очень спокойно.

Но мать не слушала. Она что-то говорила отцу — Джоуи не мог разобрать слов, но слышал истерику в ее голосе. Затем трубку взял его отец:

— Джоуи? Ты меня слышишь?

— Слышу, конечно.

— Слушай внимательно. Если тебе недостает вежливости приехать и провести несколько дней с матерью в доме, который так много для нее значил и в который ты больше не попадешь, мне это безразлично. Это твое ужасное решение, раскаиваться будешь потом. Мы надеялись, что ты приедешь и разберешься с вещами из своей комнаты; ничего страшного, отдадим их на благотворительность или пусть бродяги унесут с помойки. Это твои проблемы, не наши. Но приехать одному в город, для которого ты еще слишком юн, в котором происходят теракты, и не на день-другой, а на две недели — значит свести твою мать с ума.

— Пап, здесь очень спокойный район. Это Гринвич-Виллидж.

— Ты испортил ей праздник. И собираешься испортить последние дни в этом доме. Не знаю, чего я от тебя еще жду, но ты ведешь себя бессердечно и эгоистично с человеком, который любит тебя куда больше, чем ты можешь понять.

— Почему она сама этого не скажет? Почему ты это говоришь? Откуда мне знать, что это правда?

— Была бы у тебя хоть капля воображения, ты бы сам понял.

— Она ни разу не говорила этого! Если у тебя ко мне претензии, выскажи их, почему ты вечно говоришь о ее проблемах?

— Потому что на самом деле я далеко не так беспокоюсь, как она, — сказал его отец. — Я не думаю, что ты такой умный, каким себя считаешь, не думаю, что ты в курсе всех жизненных опасностей, но полагаю, что ты достаточно умен, чтобы самому о себе позаботиться. Если ты попадешь в беду, надеюсь, мы будем первыми, кому ты позвонишь. В остальном ты свой выбор сделал, и я с этим ничего поделать не могу.

— Ну… спасибо, — сказал Джоуи с лишь частичным сарказмом.

— Не благодари. Я не уважаю твой выбор, просто признаю, что тебе восемнадцать и ты можешь делать что угодно. Но я глубоко разочарован, что наш сын не находит возможным быть чуть добрее к своей матери.

— Спроси ее, почему я не могу! — взорвался Джоуи. — Она прекрасно знает! Она все знает! Если тебя так заботит ее счастье, спроси ее и не приставай ко мне!

— Не говори со мной так.

— И ты со мной так не говори.

— Хорошо, не буду.

Отец, казалось, был рад смене темы. Рад был и Джоуи. Он наслаждался собственной крутостью и самостоятельностью, и ему неприятно было обнаружить существование внутри себя океана ярости, клубка семейных эмоций, которые могли внезапно взорваться и овладеть им. Слова, которые он разъяренно бросил отцу, были словно заранее сформулированы, как будто внутри него существовало обиженное второе «я», невидимое, но разумное и готовое в любую секунду проявить себя в виде фраз, не подконтрольных его воле.