Свободен как птица

Спустя несколько дней я вышел из дома по делам. Денег у меня не было даже на метро, не говоря уже о том, чтобы зайти в кафе и подождать, не заглянет ли туда кто-нибудь из друзей. Однако немного денег я все же у приятеля перехватил. Когда я вернулся в дом Ёсиэ, комнаты выглядели непривычно. На чисто прибранном столе лежало письмо. На листке, вырванном из блокнота, было написано: «Я не испытываю к тебе ненависти. Я люблю тебя. Все, что я постигла благодаря тебе, я передам Миэко. Пожалуйста, не презирай меня за слабость. Люблю. Прости. Слышишь? Прости. Я уже не в силах идти дальше. Ни одного шага. Прости, что не смогла залечить твои раны. У меня всегда было желание хоть немного облегчить твои страдания, но я сама устала… Нашему родному папе, которого я очень любила, с любовью от Ёсиэ. 16 февраля, 6 часов вечера». Вдоль края листка неумелым почерком Миэко была сделана приписка: «Папа! Береги свое здоровье. Я люблю папу. Папе от Миэко».

В этой квартире я прожил три дня. Звонил к родителям Ёсиэ, но там бросали трубку, не разговаривая. А затем и трубку перестали снимать. Я только лежал в закупоренной комнате, ничего не делая. Есть не мог – не было аппетита. Ёсиэ уходила из дома не впервые, это случалось не раз и прежде. Но обычно она сама в конце концов звонила и возвращалась домой. Однако на этот раз она не позвонила и, видимо, как и писала в письме, была «не в силах идти дальше. Ни одного шага». Вообще я считаю: смысл жизни состоит в том, чтобы любить друг друга, несмотря на любые трудности. Я напрасно заставлял ее «шагать». Как выяснилось, это для нее непосильно. Конечно, я всегда желал ей счастья. И все же дни и месяцы, прожитые нами, были слишком мучительными и далекими от счастья. Со стороны могло бы показаться, что необходимость нашего разрыва вполне оправданна. Но я думал иначе. Не будь Миэко, расстаться бы можно было. Пусть мучительно, но рана со временем зажила бы. Но существовала Миэко, и рана не могла зарубцеваться. Сейчас это можно как-то пережить. Но пройдет несколько лет, душа будет терзаться сомнениями и раскаянием – как мы могли расстаться? И вот тогда муки будут нестерпимы.

На третий день вечером я написал Ёсиэ письмо – оставались вещи, которые нужно было передать в другие руки, ведь когда-нибудь должна же она заглянуть домой хоть на время. Письмо я написал не в надежде, что Ёсиэ переменит свое решение, а пытаясь как-то осмыслить, как мне жить дальше.

Утром четвертого дня, когда я собирал вещи, из журнала выпал обрывок письма Ёсиэ – по-видимому, черновик. Большая часть его была зачеркнута или стерта, но некоторые места можно было разобрать. «Письменный стол, привезенный вчера,

– твой. Впервые здесь появилась вещь, которую ты хотел иметь. Еще чувствуется запах дерева. Ты хотел иметь стол, чтобы на нем писать. Да, это твоя вещь. Когда ты находишься в этой комнате…»

Начало письма было сплошь зачеркнуто. Я долго смотрел на этот новый стол, за который ни разу не пришлось поработать.

Затем я, взяв с собой документы, отправился в районный муниципалитет для оформления своего отцовства. Но выполнить необходимые формальности не удалось. Нужна была книга посемейной записи Ёсиэ и Миэко и регистрационная карточка. Кроме того, мне было сказано, что желательно иметь также и мою книгу посемейной записи.

Когда я вернулся в свой дом, меня ждала там еще одна записка, от Акакио, валявшаяся рядом с заявлением о разводе. Слишком короткая, чтобы назвать ее письмом, записка состояла всего из одной строчки: «Я тебя окончательно разлюбила».

* * *

Жена была у себя в комнате – она простудилась и лежала в постели. Я подсел к изголовью Акико и почувствовал легкий запах ее волос. Взяв подписанное заявление о разводе, Акико устремила на меня долгий взгляд, затем произнесла:

– Спасибо.

Привстав с постели, она отвернулась, подтягивая к себе полукруглую вязаную накидку. Набросила ее на плечи. Затем вновь повернулась ко мне и села, склонив голову. Была видна только глубокая складка между ее нахмуренными бровями.

– Благодарю тебя за заботу в течение этих долгих лет, – сказала Акико, прижав к груди руки. Ее коротко подстриженные волосы растрепались со сна. Они слегка трепетали у висков, образуя подобие дымчатого нимба.