Свое имя

Митя попытался отстегнуть чехол. Огонь хватал его за пальцы, цеплялся за рукава комбинезона. Тогда Митя навалился на него грудью. Он услышал стук своего сердца, заглушавший грохот движения и шум ветра. Огонь замирал на чехле. Дым повалил в ноздри, в глаза. Остатки огня Митя раздавил локтями. Но откуда-то из-под орудия тянулся дымок. Там лежала толстая головешка. Похожая на старую ворону, проклятая головешка хитро притаилась и выглядела мертвой, остывшей. Но стоило взять ее, как она, жадным, острым клювом вцепилась в руку. Митя бросил головешку на землю; ему показалось, что она успела содрать кожу с его ладони…

С первой платформы Митя перелез на вторую, потом на третью, четвертую. В азарте борьбы» он уже не замечал ни свирепого гула огня, который страшил несколько минут назад, ни опасностей, подстерегавших его на каждом шагу. Он чувствовал свое превосходство над огнем, видел, что побеждает, и это наполняло его злой силой. Он действовал быстро, неутомимо и точно. Вот он прибил огонь на сером чехле, закрывавшем казенную часть пушки, и огляделся. На соседней платформе часовой утирал пилоткой лицо. Борьба, кажется, закончена…

Вдруг солдат вытаращил глаза, закричал что-то и, согнувшись, замахал руками. Навстречу поезду, клонясь к земле, вся в пламени и дыму, точно факел, летела высокая ель.

Митя присел на корточки. И все же длинная ветка тяжело увешанная золотыми гроздями огня, хлестнула его по спине, по затылку. Она зацепилась за орудие и отвалилась, рассыпая вокруг огненные лоскутья. Запахло горелым волосом. В затылке жгло. От боли Митя вскочил, сделал руками такое движение, будто мыл голову, и кинулся к горящей ветке…

А Самохвалов присел к окну, опустив на колени пудовые руки. Казалось, уже целую вечность поезд мчался в этом душном огненном тоннеле, а конца не было видно.

За окном промелькнула большая группа людей с лопатами, мотопомпа, выкрашенная в красный цвет. И внезапно повеяло таежной прохладой. Самохвалов недоверчиво выглянул в окно, затем высунулся до половины. Полоса огня кончилась. Тайга стояла зеленая, свежая, тускло освещенная солнцем.

— Прошли! — заорал Самохвалов. — Прорвались!

Максим Андреевич снял шапку и красным платком не спеша вытер мокрый лоб.

— Димитрий-то… Димитрий!..

Самохвалов скорее понял его по движению губ, чем услышал.

— Да вот он! Максим Андреич, вот он! — закричал помощник, бросаясь на тендер. — Митька! Куда ты запропал? Прямо как в сказке!

Митя стоял посреди тендера с черным, сморщенным от боли лицом. Руки, похожие на головешки, он держал перед собой. Комбинезон дымился на кем.

— Митька, что с тобой? Ты ж обгорел!

— Руки-то! Руки сожег! — воскликнул Максим Андреевич.

Митя шагнул вперед, но колени у него мягко подломились, и он медленно опустился на шуршащий уголь.

Полярная звезда

— Нет, ты не можешь этого представить! Когда Чижов сказал, что лес горит, я сразу почувствовала, что с тобой беда. Всегда смеялась над всякими предчувствиями, а тут каким-то чутьем угадала: с тобой что-то случилось. Прибежала на станцию — поезда еще нет, пусто. А потом не смогла протискаться к паровозу. Спросила у одного железнодорожника, он говорит: «Кочегар у них обгорел, вон повели на «скорую помощь». Я — к машине, а она перед самым носом захлопнулась и уехала. Хотела к Марье Николаевне побежать, но раздумала: ведь она ничего не знает, только испугаешь ее… — Сидя возле Митиной койки и не сводя с него сияющих глаз, Вера говорила, говорила без умолку. Митя никогда не видел ее такой возбужденной.

Темные каемки въевшейся копоти вокруг век подчеркивали бледность Митиного лица. Голова его была перевязана, лишь на макушке торчал жесткий русый островок. Руки в толстых, словно боксерских, повязках из марли неподвижно лежали на сером одеяле.

— Да, мама сильно перепугалась, — негромко сказал он. — Самохвалов хотя и предупредил, все равно чуть живая прибежала. Ее вчера пропустили. И сегодня уже была…

И он вспомнил, как робко и тихо мать вошла в палату, будто от холода кутаясь в белый халат, отыскала его встревоженными глазами и, ускоряя шаг, приблизилась к койке, молча припала прохладными губами к его лбу и щекам, прижалась головой к его груди, беспокойными руками тронула его плечи, руки, коснулась его ног. «Я целый, целый и невредимый. Только руки вот немного, это пустяки…» — заверил он, глядя на дорогое, измученное лицо.

— А меня вчера не пустили, — сказала Вера. — Надо было соврать, что я сестра, а я не догадалась… Но как ты мог так подумать? Ну ладно, ладно, — поспешно добавила она в ответ на его жалостливую, просящую улыбку. — Все равно еще поговорим, когда поправишься. Я тебе этого не прощу…

В палате лежало двенадцать раненых, но ни Вера, ни Митя никого не замечали, никто им не мешал.

— Было страшно? — спросила она.