Свои люди

Мишаня открыл чемодан новенькой коричневой фибры, купленный в области на подъемные деньги, — все в чемодане было в порядке. В уголке потрепанный «Справочник холодильщика» (неведомо еще, какие агрегаты придется обслуживать), полотенце, бельишко, собранное матерью с утра, и главная ценность — диплом с вытесненной державной печатью на обложке, вместе с направлением на работу завернутый в целлофановый пакетик. Диплом в доме все уже разглядели. Начальник совхозных мастерских Николай Олейников (с сыном его, Володькой, Мишаня учился до восьмого класса) тоже заходил, разглядывал, держа на вытянутых руках, шевелил губами, и видел Мишаня, как отец, обычно сдержанный в радости, вдруг зарделся, по-мальчишески похлопал Олейникова по плечу: «От так оно!.. Николай Христофорыч!» Олейников поначалу ничего на это не ответил. А что ему было отвечать? Сын его, Володька, до дипломированной высоты не добрался, хотя возможность дать ему образование у начальника мастерских была. Но Володька окончил курсы шоферов и уже успел разбить вдрызг новенький «зилок». Об этом в совхозе все знали. «Да-а-а! — не то с усмешкой, не то с завистью вздохнул Олейников, возвращая Мишане диплом. — Дед с отцом, значит, кузнецы! А ты интеллигент, выходит! Так?» — «А что ты хочешь, — ответил за Мишаню отец. — Я всю жизнь дымом дыхаю и ему дышать? Так ты хочешь?» — «Ничего я не хочу…» — увернулся от прямого ответа Николай Христофорыч и пошел прочь со двора. Не попрощался даже. Мишаня держал в руках синие корешки и, оставшись наедине, вчитывался в свою, выписанную каллиграфическим почерком фамилию. Будто и своя, а будто бы и чужая. А магическое «Решением квалификационной комиссии» и штампик «Нагрудный знак выдан» прочел не один раз. Вот он, этот нагрудный знак, сияет голубым перламутром на лацкане пиджака. Вроде не знак — орден.

— А ну дай-ка я ручку подожму чуток… — спохватился отец. — А то в дороге чемодан потеряешь! — Вытащил из шкафчика плоскогубцы, начал вертеть-разглядывать Мишанину покупку, морщинки на лбу разгладились, сбежались у глаз. Обрадовался, что есть работа рукам.

— Мастера-а-а! Ити их в душу! Для кого только делают…

— Да нормально там все! — забеспокоился почему-то Мишаня.

— Где ж нормально? Глянь, зазор в скобке! Чуть больше весу, и на разрыв пойдет!

Замечание было верным.

— Ладно. Дай сам подожму, — предложил Мишаня.

— Сиди! — отмахнулся отец. — Когда покупал, глядеть надо было! Себе же покупаешь, не дяде… Проверь! Прощупай… Что деньги на ветер бросать? — Голос у отца был сердитым, но глаза из-под насупленных бровей глядели на сына примирительно, словно выспрашивали извинения за неуместную к прощальному часу досаду. Он положил чемоданчик на стул, хотел было закурить, но мать в кухню вошла, прижимая к груди обкутанную полотенцем мисочку, — сладко запахло жареным тестом. По запаху слыхать было — пирожки любимые Мишанины с творогом.

— Вот на дорожку. В поезде есть захочешь…

Мишаня начал отнекиваться. Какие там пирожки механику-специалисту? Как-то несолидно все это… Но мать пирожки в чемодан уложила. Может, для кого сын ее и дипломированная величина. А для нее он Мишанька, первенец. Ни в отца, ни в деда, в нее, в мать, и лицом и телом. Степка, меньший, тот, сразу видать, сенцовская порода. А Мишанька нет. Мишанька ее росточек и кровинушка.

Поначалу мать молча глядела, как сын собирается в дорогу, но под конец не стерпела:

— В такую далечень ты, сынок, собрался! И как там один будешь?!

— Это почему один? — спросил Мишаня. — Там тоже люди живут…

— Лю-ю-юди! — вздохнула мать. — Те люди для своих родня! А ты Для их чужой, хоть и с дипломом…

Сын на это ничего не ответил, а мать раздосадовалась:

— Пальто! Пальто лучше надень! Что эта курточка? Рыбий мех!

— На юг пальто брать? — обиделся Мишаня. — Скажешь тоже…

— Мало ли что? — не сдавалась мать. — На юге тоже морозы могут быть… Потом спохватишься, скажешь, правая была…

— Не заме-е-ерзнет! — подал голос отец. Он встал, сверил ход своих часов с настенными ходиками (хотя они всю жизнь отставали от узаконенного времени), глянул на Мишаню: — Иди с дедом простись да пойдем…

Мишаня и сам знал, что с дедом проститься надо, — вышел из комнаты.

Прокопий Семеныч с месяц уже не вставал с постели. За полгода до этого прощального часа, перед отъездом на преддипломную практику, когда Мишаня заезжал в Курманаевку, старик был в бодрой силе. Все допытывался о будущей работе внука. И глаза его глядели с насмешливой ехидинкой. Болезнь подкралась к нему внезапно, словно перегрызла какой-то жизненно важный нерв. Теперь лицо у старика было просветленное, чужое. Тонкие, с отросшими ногтями пальцы теребили край одеяла. И только когда свет разгулявшегося апрельского солнца из открытой Мишаней двери ворвался в сумеречный спертый воздух кухоньки, старик приподнял голову, колючие искорки на мгновение вспыхнули в его глазах. Он подтянулся на постели, с удивленным любопытством вглядываясь в лицо внука, словно нйкак не мог распознать, кто перед ним стоит.

Жалость, чувство безвинной вины сдавили Миша-нино горло. Выдохнул, будто извинения просил: