Свои по сердцу

Он смеялся, пожимал мне руку, спрашивал про Терезу и сказал, что впервые в жизни его приглашают как медика… И тут он снова раскатисто, заразительно захохотал, и я тоже хохотал, да простит мне господь этот непристойный, не ко времени смех…

«У вас есть рояль или пианино?» — уже вполне серьезно осведомился он, вдруг спохватясь и даже чего-то испугавшись. Я сказал: есть. Он обрадовался и сказал: «Аккомпанировать будете вы. Сейчас пройдитесь с места, посмотрим, как получится. Мне нужна самая малая, но все же опора голосу».

Тереза была в забытьи, когда я ввел в мое жилье великого артиста. Он шепнул: «Не надо ее тревожить, ее разбудит мое пение. Начнем…»

Чудеса есть! Теперь я хорошо понимаю, что такое чудо, я умею объяснить его: это когда кто-то потрудился для вашего блага, когда вы и не ожидали этого, и ваше благо стало счастьем для других, — в этом и состоит чудо. Великий артист, русский поэт и русский же композитор потрудились над исцелением моей бедной Терезы…

Я зажег свечи на столе, на столике подле больной, две свечи поставил на пианино. Я никогда не играл «Сомнения», хотя знал и любил Глинку. Я выжидательно держал над клавишами кисти рук, взглядывая на полуосвещенное лицо моего чудесного гостя. Оно было нарисовано Рембрандтом: тень, в тени лицо, и только выписаны его черты. Этот человек дал мне знак, но я боялся дотронуться до клавиш: я слышал спокойное дыхание Терезы. Он даже и не видел ее, не знал, какова она с виду, сколько ей лет. Он просто согласился сделать очень нетрудное для него…

Да простит мне бог, я уже разоблачаю чудо, говорю о нем, как о простом происшествии. Это потому, что, в сущности, великий человек согласился произвести некий эксперимент, я позвал, а он сказал «да».

И вот он дает второй знак начать играть. Дыхание Терезы отдавалось в моих ушах подобно барабану, бьющему утреннюю зорю. Дыхание Терезы поглотило все большие и малые звуки в комнате. Пламя свечей заколыхалось сильнее — от постели к окну…

«Играйте-же, начинайте», — шепнул Шаляпин.

Он напугал меня своим шепотом, и я коснулся клавиш.

На какие-то восемь-десять минут я стал гением. Я играл так, как никогда не играл даже очень талантливый пианист: ему не хватало повода для исключительного исполнения. У меня был повод. Я все забыл, я только слышал соревнование голоса с дыханием: голос наливался силой, самоназиданием, — вот мы снова будем вместе и снова счастливы.

Дыхание готово было разорвать грудь Терезы, и это знал певец; и, подобно хирургу, которому его знание и опыт шепнули, что имеется только четверть процента удачи, он пел, играя своим голосом так, как, очень может быть, еще никогда и никому не пел…

Одна свеча сильно коптила — та, что стояла на пианино, на расстоянии половины моего дыхания. На улице глухо стучал дождь, монотонно и ритмически пощелкивая по стеклу окна. И вдруг я услыхал рыдание. Я кинулся к постели.

Вы понимаете, как я был обрадован, услыхав осмысленное человеческое рыдание, в котором можно увидеть горе непосредственное или от воспоминаний, обиду или оскорбление… Давно Тереза так не рыдала. Я остановился подле постели, за мною, заметно изменившись в лице, стоял артист, позой своей выражая отчаяние, испуг: что, дескать, я натворил…

Тереза продолжала рыдать, закрыв руками лицо. Я сделал знак певцу: «Пожалуйста, пойте, пойте!» Я сел за пианино, но уже не мог коснуться клавиш, меня колотила лихорадка. И я, и мой чудесный гость — мы присутствовали при необычайном происшествии, какое бывает не больше одного в столетие.

И без моего аккомпанемента великий человек запел с каким-то сладострастием и — да будет так позволительно сказать — цинизмом совершенства.

Такого я не забуду и там, где окажусь после земного странствия. Чуда исцеления не забудет и Тереза; не знаю только, помнит ли об этом великий артист, гением своим коснувшийся тайн и чудес. Кажется, он ни о чем не подозревает, ему ничего не стоит подарить людям радость, приобщить их к высотам наслаждения. Говорят, что он играл чуть ли не сто ролей, перечисляют их, но забывают одну: волшебника, целителя — назовите, как вам угодно, я не мастер слова, я человек бедный, но такой счастливый, такой счастливый, какого нет и, наверное, долго не будет на земле…

НА ЗАКАТЕ

Вечером предстояло петь царя Бориса в опере Мусоргского, а на душе с утра мутно и невесело. Снова начала мучить тоска по дому, по России — тоска страшная, она подобна зубной боли, от которой и лекарства нет, а тут еще неурядица в погоде: не то дождь, как дома бывает, не то призрак дождя, когда Париж блекнет, сумеречным становится, и тогда одному видится одно, другому совсем другое. Французы в такие дни больше вина потребляют — так говорит статистика.

Немного привел в себя Федора Ивановича парижский друг — врач из клиники, старый эмигрант, эмигрант в кубе: его дед сбежал от гнева Александра Третьего, отец — от гнева народного, а он, внук и сын, неведомо от чего. Родина научила искусству врача, чужбина прославила его имя как целителя недугов чужеземцев.