Своя ноша

Два дня я крутился как белка в колесе: добывал деньги — хоть Татьяна запретила это делать; бегал в поисках подходящей квартиры по объявлениям, сходил с чемоданом за вином, напоследок заглянул и в редакцию, чтобы пригласить на свадьбу сослуживцев: редактора, Сталину и своего литсотрудника Саню Мутовкина, прозванного за короткую квадратную фигуру Кубом. И до того, верно, умучился от этой беготни, что на самой свадьбе был без вина пьян. Лица расплывались. Даже Татьянино лицо, совсем рядом, порой казалось плоским разноцветным пятном. Может, это от счастья?

Гостей не в пример комсомольской свадьбе было совсем немного: пять или шесть Татьяниных подружек да с моей стороны четверо — Куб пришел с женой. Никаких бородачей. До самого последнего момента ждали Татьяниного научного руководителя профессора Баженова, но он так и не появился.

Подарки не демонстрировались, гости смущенно рассовали их по углам, словно не уверены были, понравятся ли, только Иван Гордеевич, редактор, объявил о своем вслух — ордер на комнату в редакционном доме, ту самую, с узким окном, в которую уже через несколько дней мы с Татьяной привезли наше первое совместное приобретение — кровать из комиссионного магазина.

Анна Семеновна называла свадьбу ужином. «Наш скромный ужин».

В начале этого ужина произошла маленькая заминка. Только все расселись за столом, как в прихожей заскрипел слабый старческий голос: «Слышала, внучка выходит замуж. Где же ее жених? Хоть одним глазком взглянуть!»

Я поворотился к Татьяне, спрашивая взглядом, надо ли идти представиться бабушке? Но она будто ничего не слышала. Тогда из-за стола выбрался Сергей Иванович, Татьянин отец, вышел в прихожую, и оттуда донесся уже его голос, приглушенный, сдержанно-повелительный: «Пойдем, пойдем, мамаша. В другой раз посмотришь». Потом где-то в отдалении щелкнул дверной замок.

Закончился вечер тем, что Куб мой упился и свалился под стол. Ночевать его можно было оставить в директорском особняке — места хватало, но этому воспротивилась жена Куба, Валя, и вместе с ней мы повели его домой.

Наконец, в середине ночи я избавился от всех забот и остался совершенно один. На весеннем темном небе холодно и ярко горели звезды. Подмораживало. Но с крыш все еще помаленьку капало. Под ногами звенела, раздавливаясь и оседая, ледяная корочка. В одиночестве я стал приходить в себя. Туман, застилавший глаза, как бы рассеялся. И вдруг вместо ожидаемой радости я ощутил в груди горьковатую пустоту. Откуда она накатилась?

Уходя из дома, я видел, как Анна Семеновна застилала для нас с Татьяной диван. Белье было новенькое, в жестких складках. Татьяна теперь уже в постели, ждет меня. Я приду и лягу рядом… Господи, как все на свете просто!

Эта простота пугала, отталкивала. Даже в дом не хотелось возвращаться. У калитки я пристроился на обледеневшей скамейке и стал ждать: авось пройдет душевная слабость, с новой силой вспыхнут любовь и желание, и тогда все будет хорошо. Холоднее разгорались звезды на небе. Со всех сторон потрескивал, оседая, наст.

Долго ли, коротко ли так просидел — передо мной вдруг выросла коренастая фигура Сергея Ивановича в пальто внакидку. Он молчал. Насколько я успел его узнать, он вообще был человек крайне сдержанный и малоразговорчивый. В предсвадебные дни даже не поинтересовался, кто я, что и как думаю, словно ему было все равно, за кого выдавать замуж свою дочь. А может, считал вполне достаточным, что мною уже поинтересовалась жена. На этот раз в его молчании чувствовалось некоторое раздражение. Не сказав ни слова, он с минуту постоял против меня, повернулся и, придерживая изнутри полы пальто, зашагал к крыльцу. Я поплелся следом.

Нет, это не была еще любовь.

Для любви, как я теперь понимаю, нужно время. И со временем она пришла ко мне, и об этом тоже можно было бы поведать, но, к сожалению, повесть моя не о радостях любви, о которых всегда так весело писать, а совсем о другом. Потому в этой главе была как бы запевка, а сама повесть начинается с иной поры — пять лет спустя.

Глава Вторая

Ночью на город обрушилась гроза. Взрывалось, грохотало, раскатывалось, словно совсем рядом валились наземь, рассыпаясь, громадные здания. Малиновым и голубым озарялась темнота. Звенели стекла. Мы с Татьяной враз сели в кровати и подумали об одном и том же: бомбы, ракеты… Надо же прийти в голову такой чепухе, но она пришла и до смерти перепугала нас, слабонервных детей двадцатого века.

На улице, в палисаднике, рухнул огромный старый тополь.

Я скинул с постели ноги и ощупью пробрался в темный угол, где стояла детская деревянная кроватка. Голубой сполох на мгновение осветил спящую Маринку. Она лежала навзничь, повернув набок голову и раскинув пухлые ручки, мирно посапывала коротким носом, и весь шабаш за стеной ей был нипочем.

Потом гроза внезапно оборвалась. Не укатилась, погромыхивая, за горизонт, а именно оборвалась, будто кто отключил ее рубильником. И сразу стало слышно, как самозабвенно, густо, обильно хлещет за окном дождь.