Сволочь

— Ребе, вы случайно не помните, какой по счету иудейской общиной мы станем в этом кошмарном месте?

— Не помню, — отозвался второй. — И не уверен, стоит ли об этом помнить.

— Почему, ребе?

— Мне кажется, пора разомкнуть этот порочный круг.

— А вы считаете, что это мы его замкнули?

Раввин с улыбкой посмотрел на своего спутника — очевидно, кантора.

— Так много я бы на себя не брал, — сказал он. — Все мы образуем этот страшный круг, который кажется нам божественным, а на самом деле — безбожен. Может, Бог и создал нас когда-то по своему образу и подобию, но с тех пор мы тысячу раз пересоздали его по подобию своему. Мы наделили его всеми нашими пороками. Мы оказались ничуть не лучше язычников, которые всегда приписывали своим богам собственные слабости и изъяны. Да и с чего бы нам оказаться лучше их?

— Странные для раввина вещи вы говорите, — заметил кантор.

— Можете считать меня странным раввином. Можете считать меня даже очень странным раввином. Можете считать меня даже неверующим раввином.

— Вы — неверующий?

— Я верующий, — спокойно ответил раввин. — Я верю, что всех нас породило некое созидающее начало, верю, что все наше сходство с ним заключено только в свободе выбора и жажде созидания. И еще я верю в то, что вера без знания — пустой звук. Тогда она опасна, как автомобиль без тормозов, и бессмысленна, как самолет без крыльев. Если мы хотим остаться слепыми рабами — пожалуйста. Если мы хотим стать свободными и мыслящими, следует помнить, что свобода — это знание, а познание — это путь к свободе. Оглянитесь вокруг — и почувствуйте.

Кантор послушно огляделся и пожал плечами.

— И что же я должен был почувствовать? — спросил он.

— А разве вы ничего не почувствовали?

— Ничего. Если не считать запахов крови и смерти.

— Увы, — вздохнул раввин. — Кровь и смерть неизбежны на переломе времен. А времена в самом деле ломаются. Эпоха слепой веры заканчивается, наступает эпоха понимания. Посмотрите на этот горшок! Вам не кажется странным, что все, решительно все, были до того слепы, что не додумались до самого простого?

— До чего же?

— А вот до этого…

Раввин полез в карман лапсердака и достал оттуда округлый камень размером с кулак.

— Вы таскаете с собою булыжники? — усмехнулся кантор.

— Да. Но не булыжники, а всего один камень — с тех самых пор, как Давид поразил им Голиафа. Ибо, как учит Екклезиаст, время разбрасывать камни. Примерно так.

Он размахнулся и запустил камнем в горшок. Горшок глухо загудел, по его боку зазмеилась трещина, за ней другая, затем целая паутина трещин, и, наконец, проклятый сосуд развалился на части.

— Голиаф повержен, — неторопливо произнес раввин.

За обломками горшка неожиданно обнаружилась фигура человека в оранжевом балахоне. Закрыв глаза, он сидел в позе лотоса, голова его была наголо обрита, но черты лица были явно не восточными, а над верхней губой красовались пышные усы. Раввин и кантор удивленно переглянулись, а затем приблизились к медитирующему отшельнику.

— Уважаемый, — произнес кантор, тронув его за плечо, — вас черепками не поранило?

Человек открыл глаза, некоторое время глядел прямо перед собой, постепенно приходя в себя, после чего перевел взгляд на вопрошавшего и его спутника.

— Шо? — сказал он.

— Говорю — черепками вас не ранило?

— А? Какими черепками?

— Да вот этими, — кантор кивнул на обломки развалившегося горшка.

Человек с недоумением уставился на глиняные фрагменты. Потом по его лицу скользнула слабая усмешка, и он вопросил:

— Нэвже розбывся?

— Можно и так сказать, — ответил раввин.

— Чи то вы разбылы?

— Мы.

Человек помолчал, затем негромко проговорил:

— Спасибо.

— Собственно, не за что.

— Ну, як це не за что… Есть за что. Знали бы вы, сколько всего ота пакость натворила.

— Мы знаем, — сказал раввин. — Вы уверены, что все натворила именно эта пакость?

Человек умолк.

— Ваша правда, — наконец кивнул он. — Горшок тут ни при чем. Сами виноваты. Якбы в нас самих отой чорт не сыдив… А так — хоч горшок, хоч еще какая дрянь.

— Извините за бестактный вопрос, — перебил раввин, — вы — буддист?

— Я-то? — Человек пожал плечами. — Може, и буддист. А може. Вообще-то я православный. Только в Бога больше не верю. Чуешь? — Он запрокинул голову и посмотрел в небеса. — Не верю я в тебя.

— Если вы в него не верите, то к кому обращаетесь? — мягко укорил раввин.

Человек опустил взгляд.

— И знову правда ваша, — произнес он. — Це ж надо смелость иметь, шоб всегда правым буты.