Сын Альбиона (Жена-дитя), (Жена-девочка)

Кое-что из этого Мейнард знал и сам. Он не забыл приглашения, сделанного баронетом на ливерпульской пристани. Вернувшись из венгерской экспедиции, он сразу отправился в Кент, в «Семь Дубов». Но приехал слишком поздно и опять испытал разочарование. Сэр Джордж только что выехал на континент, взяв с собой дочь. Он уехал на год, если не больше. Это все, что смог сообщить дворецкий.

Не очень много об уехавшем баронете смог Мейнард узнать и в Лондоне. Только слух в политических кругах, что ему доверили какое-то тайное поручение к европейским дворам.

О степени секретности миссии говорило то, что сэр Джордж путешествовал инкогнито. Поэтому Мейнард, тщательно изучавший газеты, так и не смог узнать о его местопребывании.

Он продолжал ежедневно расспрашивать, но все безуспешно, и лишь несколько месяцев спустя нашел нужное упоминание.

Сохранил ли он веру в предчувствие, о котором так уверенно говорил несколько раз?

Если и верил, это не помешало ему поехать в Париж, чтобы подтолкнуть судьбу.

Он по-прежнему хотел этого. Но та настойчивость, с которой он отыскивал следы баронета, поспешность, с какой была совершена поездка в Париж, и упорство, с которым он разузнавал парижский адрес английского вельможи — все это свидетельствовало, что Мейнард совсем не фаталист.

За те двадцать четыре часа, что он провел в Париже, Мейнард расспрашивал во всех отелях, где мог остановиться такой гость. Но не нашел сэра Джорджа Вернона, английского баронета.

Наконец он решил попытаться навести справки в английском посольстве. Но на это был отведен следующий день, а пока, подобно всем иностранцам, Мейнард отправился погулять по бульвару.

Он уже дошел до Монмартра, когда ему в голову пришла мысль, приведенная выше.

Вряд ли ее подсказало то, что он видел. Навстречу ему и рядом с ним шли парижане, граждане свободной республики, сами выбравшие своего президента. Добродушный буржуа, с женой слева, с красавицей дочерью справа. За буржуа стайка легкомысленно одетых гризеток,[99] а дальше парочка представителей золотой молодежи, обменивающихся остроумными замечаниями.

Тут и там встречались группы студентов, освободившихся на сегодня от занятий, и просто праздные люди, которые вышли, чтобы насладиться прекрасной погодой. Все оживленно разговаривали, не подозревая об опасности, как будто идут по тихой сельской тропе или дорожке какого-нибудь курорта.

Небо над ними спокойное, словно полог райского сада. Атмосфера такая мягкая, что все двери кафе раскрыты, а внутри видны истинные парижские franeur[100] — художники или писатели; они сидели за столиками, прихлебывали eau sucre,[101] прятали в карманы окурки сигар, чтобы докурить дома, в своих шестифранковых мансардах, и делили восхищение между собственной кожаной обувью и женщинами в шелках, проходившими мимо открытой двери кафе.

Не эти подробности парижской жизни заставили Мейнарда сделать замечание по поводу надвигающейся беды, а сцена, свидетелем которой он стал.

Прогуливаясь по Пале Рояль, он забрел в кафе де Миль Колон, известное как прибежище офицеров из Алжира. С безрассудностью человека, привыкшего к приключениям и всегда рассчитывающего только на себя, он вскоре оказался окружен людьми, не привыкшими к представлениям. Они щедро платили за выпивку, и вскоре он чокался с ними и слушал их излияния. И не мог не заметить, как часто повторялся тост, который с тех пор принес Франции несчастья и унижения:

— Vive l’Empereur![102]

По крайней мере десять раз провозглашался этот тост, и каждый раз он звучал зловеще для слуха республиканца. Единодушие, с которым он подхватывался, делало этот тост еще более пугающим. Мейнард знал, что президент Франции нацелился на императорский трон, но до этого часа не верил в такую возможность.

Однако теперь, выпивая с посетителями кафе де Миль Колон, он понял, что это не только возможно, но и очень близко, и вскоре Луи Наполеон накинет на плечи либо императорскую мантию, либо саван.

Эта мысль поразила его. Даже в таком обществе он не мог скрыть своей досады. И он выразил ее в словах, которые предназначались для слуха человека, который показался Мейнарду самым умеренным из всех окружающих энтузиастов:

— Pauvre France![103]

— Pauvre France! — повторил маленький, но очень злой лейтенант-зуав, услышав эти слова и поворачиваясь к человеку, который произнес их: — Pauvre France! Pourquoi, monsieur?

— Мне жаль Францию, — ответил Мейнард, — если вы собираетесь превратить ее в империю.

— А вам какое дело? — гневно спросил лейтенант зуавов; борода и усы, закрывавшие рот, заставляли его говорить со свистом. — Какое вам до этого дело, мсье?

— Не так быстро, Вирок! — предупредил офицер, к которому первоначально обращался Мейнард. — Этот джентльмен, как и мы, солдат. Но он американец и, конечно, верит в республику. У всех у нас свои политические пристрастия. Но это не причина, почему бы нам не оставаться друзьями. Ведь мы все здесь друзья!