Сын башмачника. Андерсен

В сказках Андерсена — тоска по детям. В каждом ребёнке он видел своего ребёнка. Он никогда не был запанибрата с детьми, он уважал в них личность. При всей своей открытости он был довольно скрытным человеком, временами — совершенно скрытным, и э го при том, что он очень любил общество, публичное чтение, новых людей...

Его сказки дарили каждому ребёнку хоть по одному лучу. Он — солнце всемирного детства. Всего-то две вещи для этого нужно: любовь и талант... Он вдруг увидел — и вначале не поверил этому, — что сказки упруги той упругостью, которую он бы хотел видеть в своих романах и которой в них не было... Эти сказки писало его детство: узловатые руки старух из богадельни, бабушкины глаза, улочки Оденсе, его сады и цветы, его бабочки и водяная мельница, сочетание веселья и печали оживает в них, причудливо колдуя...

Его одиночество не нашло другого одиночества, чтобы слиться с ним, не могло вылиться в дружество, в любовь, но ворвалось в сказки и осветило их внутренним светом. Его одиночество одушевило другие одиночества вокруг — одиночество стула, фонаря, штопальной иглы. Любой лист был для него сотрудником жизни, явлением бытия, равным поцелую, улыбка волны или цветка становилась событием дня... а доброе слово запечатлевали скрижали души.

Астрология Андерсена...

Его сказки — солнечное сплетение его поэзии, неудачной любви, тщеславия нищеты, болезненной склонности к путешествиям и одиночеству толпы, нерастраченной нежности, страха критики, боязни повториться, поиска тем, сюжетов; герои многих сказок путешествуют, путешествие — спасение от болезненного покоя. Путешествия были его хлебом насущным. Душа требовала эликсира дороги.

Его личная жизнь — это литература, и только. Мелодию страданья он положил на музыку любви... Уголь, камень одиночества, страха, страданья он перерабатывал в свет стихов, романов, а главное — сказок.

Он был хорошим объектом для проповедей, ибо слишком ясно ощущал свою необразованность. Он ощущал своё несовершенство всем хаосом, пленённым оболочкой кожи. Его мечты были столь неисполнимыми, что исполнялись: он прославился. Пуповиной, которая не оборвалась и всегда связывала его с детством, была радость.

Каким-то образом мир природы и мир мечты был для него столь же значим, реален, как мир людей, он сбегал из одного мира в другой, переливался, передоверялся то одному, то другому миру... Глаза писателя смотрели на мир из глубоких глазниц, как из амбразуры.

Через тончайшую кожу его сказок можно было без труда различить кровеносную систему самого автора.

Принято думать, что описание длинных биографий всех известных предков великого человека по иному высветит нам облик искомого лица, я этого не нахожу, и даже наоборот: чем больше предков проходит перед нами, тем туманнее становится облик гения или таланта; при чём тут эти люди! — так и хочется воскликнуть огорчённым сердцем, всматриваясь в портреты выплывающих из исторической неизвестности людей, из-под вороха пыльных, отсыревших, сгнивших сведений не веет свежим воздухом правды и уж совсем нет поэзии в ворохе этих лежалых сведений.

Всякий раз, изучая предшественников гения, наталкиваешься на сопротивление времени, оно как бы говорит: тайны не найдёшь, а чистый воздух поэзии сказочника не вкусишь...

Но — перелистаем, перелистаем изъеденную мышами-биографами эти почти истлевшие страницы, самому Андерсену верить трудно: как поэт он многое приукрасил в своём детстве, да и во всей жизни. Воздадим ему за это должное: он как бы призвал не слишком увлекаться «Сказкой моей жизни». Она — именно сказка.

Биографии поэтов — а Андерсен всегда и везде в любых своих произведениях Поэт, даже в письмах — прежде всего в их произведениях: тут и хочешь, да не солжёшь: сказка есть правда, биография — ложь. В сказках Андерсена биографии больше, чем в биографии его...

«Сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок» — довольно наивна. Нет в сказке никакой лжи, только некая условность, определённая её рождением, жанром... Да и уроков — не нужно, сама жизнь преподносит всем нам столько уроков, на которых мы совсем не учимся, что хочется воскликнуть: да что же она такое: сказка?

А я — не знаю.

И не нужно этого знать, сказка она и есть сказка, и само определение её включает в себя и форму, и содержание, и все-все-всё, что ей присуще.

Что — предки Пушкина?

Что — предки Гомера?

Ван Гога?

Рембрандта?

А ничего... В лучшем случае — пиршество биографов... В худшем — а худшего случая у биографов не бывает, всё равно что-нибудь вкусненькое для себя отыщут, глядишь, хватит до конца жизни. Почему один — гений, а остальные — совершенно обыкновенны? Я отказываюсь это обсуждать.

Ясно, что предки Андерсена жили в нищете, в лучшем случае — в бедности... От бедности до гениальности один шаг, но предпочтительнее этот шаг делать с обратной стороны — от богатства к гениальности.