Сын детей тропы (СИ)

— Да понял, понял.

Тётушка Галь подняла ладонь и застыла.

Шогол-Ву прислушался. Рогачи. Кто-то скакал по дороге — может, проедут дальше, к поселению, а может, завернут к одинокому дому.

Человек изменился в лице.

— Если то за нами…

— Сидите тихо! — перебила его тётушка. — Заглянут, так выпровожу их. Да не суйтесь раньше времени, ясно? Чтобы не вышло, как тогда…

Не договорив, она протянула руку, нашла дверь, толкнула и вышла торопливо. Затворила, привалилась спиной и затянула песню, медленную, невесёлую:

— Милый говорил: я вернусь, когда

принесёт перо талая вода…

Песня была прощальная, из тех, что поют, провожая на упокоище, расставаясь навсегда. В здравом рассудке никто не стал бы её заводить у себя во дворе. А с безумных какой спрос?

— В час, когда рассвет пламенем горит,

я вернусь к тебе, милый говорил…

Рогачи всё-таки свернули, дробно застучали копыта всё ближе. Крикнул всадник, один, другой. Раскудахтались куры, хлопая крыльями, слышно было, кинулись прочь со двора.

— Растеклось водой снега серебро,

принесла вода кровь, а не перо…

Шогол-Ву поискал глазами нож. Потянул с полки тихо, чтобы не звякнуть о котелок, — тонкий нож, только-только наточенный. Стряхнул с рукояти пару налипших чешуек, не глядя, и бесшумно встал у двери.

Рогачи уже фыркали тут, за стеной. Человек присел, чтобы не разглядели из окна.

— Эй, старуха! Может, видела… — начал гость властно и грубо — и осёкся.

— Ага, видела она, — насмешливо сказал другой. — И чё за день, удача за удачей, хвала Трёхрукому.

Они решили не говорить с тётушкой Галь, будто не заметили её. И она продолжила петь, будто и ей не было дела до пришлых людей:

— На рассвете холм окропила кровь,

милый мой ушёл тропами богов…

— Тьфу, ещё песня какая! — сплюнул гость. — Знак недобрый. Молчи, карга старая!

— Да оставь её, Улле. Ну, я к старосте тогда, а ты у других поспрашивай, кого увидишь. Но, пошёл!..

Он свистнул, и рогач захрапел в ответ. Всадник уехал, но второй остался.

— Эй, старая… — нерешительно начал он. — Слышишь, эй? Может, ну, был тут кто чужой?

— А как же, — охотно откликнулась тётушка Галь. — Двое.

— Да, и где ж они?

— Один уехал вот только что, а ты второй.

— Тьфу, дура!

Гость сплюнул опять, а дальше только и слышно было, как скачет со двора рогач.

Хозяйка отворила дверь.

— Нат! — зашипела она. — Эти люди знают, кого ищут? Имя?

— В этот раз, похоже, знают, — ответил тот.

— Ты раньше сказать не мог, а? Дурень! Вернутся же, дом перетряхнут. Уходите к рыбацкой хижине, живо! Живо прочь отсюда!

И она скрылась из виду.

Шогол-Ву набросил куртку, морщась. Подхватил мешок. Хозяйка вернулась, нащупала грязные повязки в углу — думала постирать — и отправила в огонь. Брошенная дверь медленно затворялась, и в проёме виднелась нептица. Стояла, жмурясь на свет.

Человек выскочил прочь, сын детей тропы — за ним. Рогач мотнул головой, человек поймал повод, придержал.

Шогол-Ву забрался без помощи, стиснув зубы. Взял мешок, который совал ему спутник. Тот устроился позади, даже сесть толком не успел, как погнал рогача к Безлюдью. Нептица ещё постояла и, вскрикнув, пустилась следом.

Шогол-Ву попытался обернуться. Шея не вертелась. Всадников не углядел, только лаяли псы вдалеке, исходили злобой.

— Мешаешь, — зашипел человек. — Заметят, так сразу узнаем. Сядь ровно!

Когда Кривой Луг пропал из виду, впереди показался берег Стыни, ровный, как брошенная на пол бурая шкура с застрявшим в ней сором. Дальше он дыбился хребтом и лез в реку, и у этого хребта ютилась хижина.

Каменные ноги её подмыло водой, нанесло ила и песка. Травы взобрались по низкой крыше, подступили кустарники. Но вход был расчищен, и кто-то заботился, чтобы труба не упала, и доски причала были крепки.

Сюда человек и направил рогача. Перестал его понукать.

— Эй, а ну послушай, есть тут кто?

Он склонился ближе и дышал в ухо, и всхрапывал рогач, и сухие высокие травы шумели под брюхом нептицы, трещали под копытами. Шептала река, набегая на берег.

— Я не слышу.

— Да что ж ты бесполезный такой! Всё самому надо…

Человек остановил рогача и спрыгнул. Достал нож, раздобыл уже где-то новый, с резной костяной рукоятью. Крадучись, направился к хижине.

Шогол-Ву сбросил мешок, обнял зверя за шею, прижался к тёмной гриве и сполз на землю. Постоял, отдышался. Подошла нептица, толкнулась в бок. Запятнанный отстранил её, сжимая зубы, и она не поняла, фыркнула обиженно, распушила хвост. Соскучилась, должно быть, в тёмном сарае и ждала ласки.

Человек уже махал рукой, подзывая. Шогол-Ву поднял мешок и побрёл к дому, ведя рогача в поводу.

— Войди, проверь, — сказал ему спутник негромко. — Ну? Я прикрою. Это сюда дай.

Он забрал мешок, взял повод и кивнул на дверь. Помешкав, протянул нож.

— На. Если там кто, сам понимаешь, нам это ни к чему.

Шогол-Ву подумал и взял нож. Взгляд задержался на костяной рукояти: белый рогач со стрелой в шее, запрокинутая голова, тяжёлые рога-ветви. А вокруг — лоза раздери-куста, сотни крошечных игл.

Дверь подалась легко, почти без скрипа. Должно быть, кто-то смазывал петли. Шогол-Ву застыл у порога и только собрался прислушаться, как увидел её.