Сын детей тропы (СИ)

Шогол-Ву положил голову на руки, закрыл глаза, и на миг почудилось — он на Косматом хребте, а рядом Раоха-Ур. Он прыгал через лозу раздери-куста, они все прыгали, дети племени, и ни у кого сразу не выходило хорошо.

Им залечивали раны, но не жалели. Только у Раохи-Ур были лёгкие пальцы, и она всегда подгадывала, чтобы сесть рядом с ним. Может, поэтому он так слаб теперь. Думал, сумеет вытерпеть больше, но едва не скулит. А ведь это только плеть — не меч, не топор, не стрела…

— Я причиняю боль? — виновато спросила дочь леса. — Ещё немного…

Она взялась за полотно. Сжав зубы, потянула, с усилием оторвала полосу. Положила её невесомо, как будто кожи коснулось дыхание. Повела через грудь. Шогол-Ву выпрямился, чтобы ей было удобнее.

— Мотай туже, — сказал он. — Слетит.

Она старалась, но то ли боялась сделать больно, то ли не хватало сил — повязки лежали свободно. Шогол-Ву покачал головой, встал, выдохнул и сам принялся затягивать.

— Я поняла. Давай…

— Ты не умеешь. Отойди.

Дочь леса отошла послушно, замерла у окна, глядя в серый рассвет за мутным стеклом. Шогол-Ву закрепил повязки, что были на нём, оторвал ещё полосу. Самому не разглядеть, как мотать.

— Подойди.

Она подошла, помогла и даже затянула как следует. На щеке блестела влага, и дочь леса пыталась держаться так, чтобы Шогол-Ву не видел эту щёку.

Он видел. Он стоял и думал о повязке, не слетела бы. И ещё о женщинах. Дочери детей тропы не плакали. Если им что было не по душе, они доносили это словами или ножом. И задеть их могло только то, что всем понятно, а что случилось у дочери леса?

— Ты плачешь от страха? — спросил Шогол-Ву. — Веришь, что боги разрушат мир?

— Верю! Но я плачу не потому… я не плачу. Стой ровно.

— Ты голодна? Или что-то болит? Тебя били.

Она молча кончила мотать, помогла ему надеть рубаху, приготовленную хозяйкой, придержала куртку, а потом отошла к окну. И было бы на что смотреть — край холма и сарай.

Шогол-Ву пожал плечами и сел. Потянул к себе кружку. Отвар остыл.

— Э-эй, тётушка Галь! — донеслось с улицы. — Да улыбнётся тебе Двуликий!

— Да не оставит он и тебя, Балле!

— Что те двое, не обидели?

Голос звучал виновато.

— Сама понимаешь, ну, сказали, Ната ищут. Спросили, кто видал, кто слыхал — ну, мы ж не могли молчать, что ты ему вроде как не чужая, и если кто знал, то ты. Ну, понимаешь же, вроде как и смолчим, оно неладно выйдет, если те узнают, ну…

— Да брось, Балле! — весело перебила его хозяйка. — Я понимаю, вы иначе не могли.

— Так а ты знала, где он может быть, указала им? А то, ну, быстро они убрались, торопились так. Ко Взгорью, что ли.

— Да мне откуда знать-то, а? Этот паршивец давно-о сюда носа не кажет. Сама только слухами и живу: то говорят, нож под рёбра получил, то говорят, повесили.

Гость оживился.

— А, и я слыхал, что повесили. Ну, с тобой о таком болтать не хотелось, смолчал. Говорили, у Большого Корня, что ли, или у Дубов он с бабой миловался, а она другому дала обещание у костров. Ну, тот, другой, осерчал, слово за слово, вышли на ножичках, Нат его и прирезал. Ну, а Ната за это в лес да в петлю. А лес тот самый, за который выродков загнали. Понимаешь, ну, выбор-то такой: или от петли издохнуть, или от стрелы, а то и от зверя!

— Во-от оно что, — задумчиво сказала хозяйка.

— Только если ищут его, значит, выкрутился. Хотел бы я знать, как! Вёрткий, гад… Ох, прости, тётушка Галь!

— Да что уж, вёрткий гад и есть. Ты за рыбой-то шёл?

— А, да, да. Ну, пойду я, а на обратном пути ещё загляну!

— Да будут боги к тебе добры! Выручаешь меня, старую.

— Да что уж, невелик труд. Ну, я пойду.

— Иди, иди.

Гость ушёл, и хозяйка вернулась в дом.

— Слышал? — спросила она. — Правду Балле говорил?

— Про петлю правда. А почему его так оставили, я не знаю.

— А ты почему его не тронул? Что он тебе наболтал, а?

— Когда я его нашёл, он не мог болтать. Я обрезал верёвку.

— А зачем?

Шогол-Ву не ответил.

Старая женщина покачала головой, улыбнулась. Отыскала мешок, оставленный человеком.

— Держи, нарежь мясо. Голодные небось, а? Хлеб у меня был на полке.

Дочь леса жадно втянула запах, сглотнула, но больше ничем себя не выдала. Не торопясь, нарезала хлеб и мясо, отошла на шаг, не спеша брать первой. И с Двуликим не поделилась, хотя огонь в очаге горел.

Тётушка Галь нащупала хлеб, отломила самую малость.

— Вы ешьте, ешьте, — сказала она. — Мне что-то не хочется, как бы жар не поднялся.

Она и того, что взяла, не съела. Почти всё отдала Двуликому.

Шогол-Ву принялся за еду. Он посмотрел, как дочь леса глотает, почти не жуя, и понял, что плакала она из-за голода. Пожал плечами и поморщился от боли.

Слабое племя. Как тяжело, должно быть, жить слабым: они споткнутся там, где сильные пройдут и не заметят, что путь неровный.

Снаружи донёсся крик.

— Выйду, — вздохнула тётушка Галь. — Нет покоя. Что там ещё?

Шогол-Ву придержал за ней дверь, оставив щель, и прислушался. Кто-то бежал от Взгорья и кричал, задыхаясь. Слова обрывались.

— Зве… Люди! Зверь!.. Помогите!..

— Балле! — ахнула тётушка, всплеснув руками.

Сосед заторопился мимо, кашляя, сгибаясь. Не ранен — бегать не привык. Замахал руками.