Сын Яздона

В том гробовом молчании они въехали уже почти ночью на Висльную улицу, во дворе епископ пошёл прямо в свою спальную комнату. Служба рассеялась по конюшням и псарням.

Дудар, погружённый в себя, думая, наверно, не прикажут ли ему заменить Верханца, или, не ждёт ли его когда-нибудь такая же судьба, стоял ещё во дворе, когда из дверей выбежала, подбоченившись, Зоня.

– Слушай, ты! – закричала она Дудару. – Где мой?

– Разве я знаю! Заблудился!

– Что же это, не звали его?

Дудар передёрнул плечами.

– Ну, слышишь! Куда это его лихо понесло? Не знаешь?

– Наверное, в пуще ночует, – с примесью насмешки ответил Дудар, спешно уходя.

Зоня, поругав его, вернулась в избу, в которой сидел у стола тот же молодой клеха. Начала ругаться, что её мужа потеряли.

– А что с ним будет в лесу, который он знает, как собственную каморку? – отозвался клеха. – Волки его не съедят.

– Не укусили бы, такой старый и твердый, – отпарировала Зоня, смеясь и садясь на лавку.

Они сидели за беседой с клехой довольно долго, пока он не попрощался и не вышел. Верханцева крутилась по избе, её охватывало какое-то беспокойство.

– Этот разбойник всегда такой страх на меня нагоняет, – сказала она себе. – Не очень мне на что-то пригодился, однако, глаза к нему привыкли…

Она набожно перекрестилась, поцеловала крест, набросила платок на себя и побежала в замок. Там, порасспросив челядь, она вбежала в каморку, в которой сидел епископ, положив ногу на ногу, один, нахмурив лицо.

Увидев её на пороге, он повернул лицо.

– А куда же моего подевали? – остро спросила Зоня.

Епископ махнул рукой.

– Иди, ведьма, иди! – воскликнул он. – В лесу остался…

Она посмотрела ему в глаза.

– Что это? – закричала она. – Ведь уже ночка. А его там волкам оставили?

– Молчи же и иди, откуда пришла, – отпарировал, сердясь, Павел, и, поднимая кулак, воскликнул:

– Вон, баба!

– Чего ты злой, – забормотала Зоня, вовсе не испугавшись, присматриваясь и будто бы читая по лицу.

Епископ долго молчал.

– Его нет, – начала баба снова через минуту, – а я тут всех должна заменять. Жизни не хватит. Эта ваша Краска метается там в своих комнатах, что хоть вяжи. Всего ей мало, королевой бы хотелось быть… сходите посмотрите, как безумствует… А тут я одна на неё и на челядь, и на двор…

Когда она так распустила язык, епископ встал, начал ногами бить о пол и, грозя поднятыми руками, выгнал её вон из комнаты, из которой она с проклятиями убежала.

Этого вечера горстка верных Павлу весёлых товарищей собралась на ужин, но епископ, который с ними особенно не церемонился, велел отправить их вон, сказав, что болен. К его странностям привыкли, нахлебники пошли, насмехаясь и рассказывая потихоньку, что, наверное, он у своей монашки.

Его там не было допоздна. Он колебался даже, идти ли в этот день, или у себя остаться, – подумал и зашел только на некоторое время.

Когда он вошёл, обнаружил, что девушка стояла, угрюмо, спиной к нему. Епископ был не в лучшем настроении. Грозила буря. Бета делала вид, что не заметила его и не слышала, потом вдруг повернулась и этими глазами, которые стали у неё за всё лицо, измерила грозно епископа. Из них извергался гнев.

– Что же ты такая злая? – спросил он.

– Разве мне тут хорошо, чтобы доброй быть? – отпарировала она резко, дёргая на себе платье. – Неволя такая же, как в монастыре, человеческого лица не вижу, голоса не слышу, вы едва соизволили прийти, стыдясь меня.

Рассеянный епископ не отвечал, размышляя о чём-то ином.

– Вы стыдитесь и скрываетесь, – добавила она, – а это напрасно, всё всё-таки знают, что я ваша…

Она начала ходить, шатаясь и хватаясь за голову.

– Злюка ты! – отозвался епископ, преследуя её глазами. – Другая счастливой бы себя считала, купаясь во всём, – тебе нужно ещё больше!

– А для меня это всё ваше – ничто, – начала Бета, задыхаясь, – ничто, без воздуха, солнца и людей. Ещё мне сторожем посадил на шею злую и сварливую бабу, которая думает, что она тут госпожа, и хочет мне приказывать! Я никаких приказов не выношу!

Епископ слушал равнодушно, онемелый.

Затем дверь с таким сильным треском отворилась, что Бета и епископ в испуге к ней обернулись.

С вырванными волосами, с воспалённым лицом, в смятой одежде, как разъярённая побежала Зоня прямо на епископа, держа в руке тот рог мужа, который выкрал один из челяди, когда того клали в могилу.

Подняв его вверх, она стояла перед Павлом, не в состоянии произнести ни слова. Добыла наконец из груди голос.

– Что стало с моим? Говори! На роге кровь! Верханца нет!

Люди молчат! Говори! Это твоё дело!

Немного побледнев, епископ отступил, но тут же в нём верх взяли гордость и природное нахальство. Он полядел на женщину сверху и, нахмурив брови, показал ей на дверь.

– Вон!

– Вон! Нет! Не пойду вон! – крикнула Зоня. – Ты знаешь!

Это твоя работа! Тебе, может, нужно было от него отделаться, потому что много знал… Так бы ты и меня хотел сбыть!

– Кто тебе дал этот рог? – начал епископ, снова встревоженный этим нападением. – Откуда он у тебя?

– Его положили в челядной избе, на столе, у ужина, – живо воскликнула женщина. – На нём кровь! Кровь!