Сын императрицы

Откровенная грубость важной особы никого из окружавших не смутила, напротив, те принялись поддакивать, строить свои предположения, в немалой мере фривольные. Для Лексея стало очевидным, что оскорбляют не столько жену, а его самого, только не понимал — чем вызвал такую нелюбовь. Каким-то объяснением тому могли быть его противостояние с остзейской знатью и пресловутая шляхетская солидарность — ведь он попрал право благородных на произвол, — а то, что подневольный народ мог просто вымереть, нисколько их не трогало. К тому же во дворе немалое влияние имели выходцы из Эстляндии и Лифляндии, можно вспомнить того же Остермана, еще не так давно пользовавшимся огромной властью в державе. Получалось, что схватка с зарвавшимися остзейцами не закончилась в Ревеле, теперь она продолжается на родной земле. Пусть будет так — если хотят войны, то они ее получат!

Отчетливо, выделяя каждое слово, произнес достаточно громко, чтобы слышали те, кто поносил жену:

— Дорогая, нам надо идти. Благородной даме не следует находиться с теми, кто не ведает о благородстве.

Чуть повернул голову в сторону скандальной компании, передразнил недавно услышанные слова: — “Ни рожи, ни кожи” — без сомнения, такому выражению не учат в Смольном, да и в любом приличном заведении. Непонятно, как такую особу допустили в светское общество!

Провокация сработала, самый храбрый и, по-видимому, самый глупый из кавалеров того круга — офицер в гвардейском мундире, — произнес возмущенно: — Как вы смеете оскорблять графиню Ульрих! Сударь, вы не достойны ее мизинца, немедленно извинитесь!

Этот офицер явно шел на обострение — если даже не знал, кто Лексей по чину, то видел на нем морскую форму с орденской звездой и георгиевскими крестами, а обратился как к какому-нибудь штатскому служащему. Все же ответил защитнику чести обиженной дамы:

— Я готов принести извинения, но прежде должна извиниться сама особа перед моей женой, впрочем, как и вы, господа, допустившие бестактность.

На что оппонент тем же возмущенным тоном выкрикнул: — Сударь, вы хам! За оскорбление чести прекрасной дамы требую от вас сатисфакции, завтра же. Оружие за вами, я готов сразиться любым.

Лексею перестал ломать комедию, цели — как-то зацепить ту компанию, — он добился, приказным тоном потребовал:

— Офицер, представьтесь, когда обращаетесь к старшему по чину!

Гвардеец побагровел от злобы, но все же исполнил по уставу:

— Поручик лейб-гвардии Измайловского полка Макеев!

В застывшем вокруг безмолвии Лексей крикнул через зал: — Охрана, подойдите! — когда же дежурный наряд дворцовой охраны во главе с подпоручиком приблизился к ним, скомандовал:

— Поручика задержать и доложить командиру его полка о попытке покушения на жизнь кавалера Андреевского ордена. Я же представлю рапорт в Тайную экспедицию о государственной измене сего офицера. Уведите.

Когда же наряд увел побледневшего от страха поручика — наверное, понял, в какую переделку попал, — обратился к остальным мужчинам затихшей компании:

— Господа, я жду от вас извинения моей жене, графине Бобринской.

Никто из них, по-видимому, не хотел для себя участи арестованного подельника, один за другим произнесли: — Простите, графиня, — и тут же, едва ли не бегом, удалились.

Оставшаяся одна графиня Рихтер смотрела с ненавистью на виновника происшедшего позора, на его слова: — Графиня, повторюсь — я готов извиниться, но прежде вы должны взять свои слова обратно, — ответила вызывающе: — Никогда дворянка из славного рыцарского рода не унизится перед каким-то ландзассом!

Слова графини напомнили ревельское общество — в нем остзейцы делились между собой на истинно рыцарские, с давними корнями, и новообразованные дворянские роды — их называли ландзассами и считались как бы ниже по достоинству. Лексей не стал настаивать, произнес лишь: — Честь имею, — и покинул со все еще растерянной женой Зимний дворец.

Как позже стало известно, с поручиком обошлись на удивление мягко — его перевели в линейный полк с тем же чином, — хотя даже за сам вызов на дуэль по уложению следовало разжалование в рядовые. А уж за покушение на Андреевского кавалера должен быть, как минимум, отправлен на каторгу или подвергнут смертной казни — так поступили в том же Ревеле с зачинщиками и исполнителем нападения на Лексея. На его попытки разузнать причины подобного приговора глава экспедиции лишь сказал — то веление государыни. Впервые затаил обиду на родную мать — честь родного сына стоила для нее меньше чьей-то протекции. При следующей встрече не упоминал о случившейся несправедливости, но держался строго и холодно, обращался так, как требовалось к государыне, ни разу не назвал маменькой. Та, по-видимому, поняла состояние сына, но даже не пыталась хоть как-то объяснить свое решение. С того дня между родными по крови, но не привязанности, людьми образовалась пропасть полного отчуждения — Лексей уже задумался об отставке и отъезде в тверское поместье.