Сын Сальвини

Несколько долгих-долгих минут молчания, и голос его зазвучал глухо:

– Что нужно?… Все и ничего. Безумно много и страшно мало. Да будет матерью вашей одна женщина. Природа, она же истина!

Гимназисты при звуках этого глухого, таинственного, вещавшего голоса смотрели на Громова со страхом.

– Да будет отцом вашим один человек.

Громов благоговейно поднял книгу, которую читал перед приходом гимназистов, и сказал тоном, каким произносят слово «Бог»:

– Шекспир!.. И он будет истолкователем для вас Шекспира – единый актер на свете…

Громов кинул благодарный и благоговейный взгляд на большой портрет, стоявший на письменном столе.

Потом открыл висевший у него на шее, на золотой цепочке медальон и долго посмотрел туда.

– Томазо Сальвини!

Его голос зазвучал громко и словно голос пророка:

– Когда вы встретите человека, спрашивайте его: «Не видал ли он Томазо Сальвини?» И если он видел, радуйтесь, заставляйте его рассказывать вам о Томазо Сальвини. И слушайте, и запоминайте! Как Томазо Сальвини произносил это слово? Какой он делал жест, когда он садился, когда он вставал? Потому что все это – откровение!

Гимназистам стало окончательно страшно.

Собственно, они пришли не для того.

Они ждали, что актер Громов порекомендует:

– Идите к антрепренеру такому-то!

И антрепренер даст им по семидесяти пяти целковых жалованья и полубенефис.

Но этот вещавший жрец искусства навел на них трепет.

Они чувствовали к нему и страх, и глубокое уважение.

А он сидел перед ними теперь в какой-то грустной задумчивости.

Отдавшись каким-то далеким-далеким воспоминаниям.

С лицом мечтательным. Со взором, устремленным в пространство, где он словно видел что-то прекрасное, но далекое, бесконечно далекое.

– Что нужно для искусства? – с таким вопросом я обратился к моему великому учителю, к моему великому другу, – если я смею назвать его так, как он называет меня! Что нужно, чтоб быть актером? – «Мальчик, – сказал он священными устами, на которых столько раз трепетали слова Отелло, Гамлета, Макбета, Лира, – мальчик! У тебя есть талант! Отрази жизнь во всей ее истине»…

– А вы говорите по-итальянски? – с большим уважением спросил один из гимназистов.

Лицо Громова стало еще мечтательнее. Глаза ушли куда-то еще дальше.

Какие-то воспоминания, бесконечно далекие, пронеслись перед ним.

– Это мой родной язык! – тихо проговорил он. И вздохнул.

Гимназисты вздохнули тоже. Из сочувствия. Он продолжал:

– И мы провели безумную ночь в беседах о Шекспире. Он посвятил меня в Шекспира. – «Мальчик», – сказал он мне, и если бы вы слышали, какой нежностью звучал этот голос, голос льва, потрясавшего театр воплями Отелло! Если бы вы слышали…

Громов закрыл глаза, чтоб скрыть слезы. Слезы воспоминаний. Гимназисты тоже высморкались.

– Мальчик, – сказал он мне, – призовем Шекспира освятить нашу дружбу! Здесь, вот здесь, сейчас и не сходя с места, воплотимся в двух величайших друзей мира. Читай мне Горацио. Я – Гамлет. И я почувствовал бога. Я почувствовал, что уж больше не то, что я есть. Горацио наполнил мне душу. Я был Горацио, – и передо мной был принц…

Петр Иванович подогнул одну ногу под стул, словно готовясь опуститься на одно колено перед дивным видением, которое стояло перед ним, перед его сверкающими от слез глазами.

У него было лицо Гамлета, видящего тень отца.

Гимназисты тряслись.

Но Петр Иванович Громов вдруг опомнился.

Провел рукой по лбу, приходя в себя, улыбнулся какою-то виноватой улыбкой и сказал, поднимаясь с места, просто и кротко:

– Вот, господа, все, что может сказать вам скромный артист, у которого голова полна Шекспиром, а сердце…

Он дотронулся до сердца:

– Томазо Сальвини.

В голосе его дрожали слезы. Гимназисты тоже встали.

– Мы хотели бы попросить вашу карточку… – сказал Пахомов, обдергивая курточку.

Громов улыбнулся снисходительной и полной какой-то жалости улыбкой.

Словно хотел сказать:

«Изо всего, что я мог бы дать вам, я охотнее всего отдал бы вам мою жизнь! Да, мою жизнь…»

Он вздохнул:

– Мою карточку? В костюме?

– Нет, без костюма! – сказал Завьялов.

– Без костюма?! – улыбнулся Громов.

У Завьялова загорелись нос, уши и шея.

– А мне в Уриеле Акосте! – сказал Пахомов.

Громов улыбнулся той же меланхолической улыбкой.

– А вам в Уриеле Акосте?

И вышел в соседнюю комнату.

– Трагедии или комедии? – указал Завьялов глазами на толстую книгу, лежавшую на столе.

– Конечно, трагедии!

– Откроем, я загадал. Если трагедии, – я буду актером. Если комедии…

– Ну, вот еще! Разумеется, трагедии!

– А может, «Исторические хроники», первый том! Они на цыпочках подошли к столу.

– Открывай!

– Страшно.

– Если трагедии, будем актерами. Трагедии?

Завьялов стоял молча, открыв первую страницу.

– Трагедии?

«Новые похождения знаменитого сыщика Лекока»[4]. Они положили книгу и отскочили:

– Идет!

На пороге стоял Громов и протягивал им две карточки. Он улыбался все той же меланхолической улыбкой:

– Вот вам, мои молодые друзья. Здесь оставлено место в автографе. Если мы когда-нибудь встретимся на сцене, я впишу сюда еще слова: «и товарищу»… Вы будете сегодня в театре?

– Как же… всем классом…

Он молитвенно сложил руки: