Сын тумана

Кортэ попытался вспомнить, что он вытворял в городе и, как следствие всех чудачеств, – где именно он проснулся? Ну, конечно же: городской дворец семьи Коннерди. Аше приглянулась стена с узором, и сын тумана немедленно полез на эту стену… Хотелось бы верить, что исключительно во исполнение каприза красавицы. Хотелось бы, но привитая Ноттэ привычка задавать себе вопросы не пожелала уняться даже в это утро. Она требовала тщательно, а порой и безжалостно к себе, подбирать к сложным вопросам настоящие, со дна помыслов добытые, ответы.

Кортэ сморщился и повел плечами. Конечно же, он полез не просто так, но используя каприз Аше в иных целях. Он в глубине души желал отомстить Коннерди уже за то, что их первыми, как сознательных сторонников, Бас упомянул ночью, в лесу… Ужасно давно. Еще был жив Альба, еще оставался почти свободен Вион, а самого Кортэ грыз страх за судьбу Энрике и его милой жены-цыганки. Именно боль и страх вчера вспомнились – и погнали воевать дворец ненавистных Коннерди, именно они кипели в крови и превращали шалость в нечто куда худшее, воистину дикое.

Ночью Кортэ, по всему выходит, был изрядно пьян. Вроде бы он что-то поджег, а затем гонял людей по коридорам и срезал с них «шкуры»… Отчетливо помнится взгляд Аше, темный, грустный.

– Мы, маари, не убиваем зверей больше, чем надо в пищу, – сказала она. Погладила по плечу, сочувствуя боли, прижалась, помогла уронить эсток и старательно отобрала нож, разгибая пальцы по одному. Унесла оружие, свалила в углу, прибежала и снова заглянула в глаза снизу вверх, жалеючи. Спросила: – Вы сыты? Я разожгу огонь, и мы станем греться.

Сын тумана кивнул и ощутил, что действительно сыт своей странной местью, пока ограниченной сдиранием «шкур», без пролития большой крови. Значит, все уцелевшие столичные твари могут прятаться по норам и дрожать там в относительной безопасности: сегодня рыжий бес Кортэ не выйдет на большую охоту. Он сядет у огня, разведенного его мудрой дикаркой прямо посреди зала, на мраморном полу. Он будет смотреть, как Аше крушит тяжеленной алебардой, снятой со стены, попавшую под руку сухую деревяшку. Как она жжет заляпанный вычурной и безвкусной позолотой табурет времен прадедушки королевы Изабеллы, превратив его в обыкновенные дрова. А потом, согревшись, сын тумана начнет избавлять свое сокровище от тяжкого груза колец, браслетов и ожерелий, чтобы остаться наедине с ней и не портить ночь шуршанием холодного золота…

Аше ощутила взгляд, улыбнулась во сне и заползла плотнее под бок. В волосах опять травинки и цветки: значит, ночью, бегала в парк и украшала себя для встречи рассвета.

– Много туч в ваших мыслях, – тихо пожаловалась женщина, окончательно пробуждаясь и гладя плечо. – Что я могу сделать? Я хочу прогнать тучи.

– То, что меня убивало, знакомо тебе? – задумался Кортэ.

– Змей? – презрительно повела бровью Аше. – Да. Люди берега трусы. Слабые. Они говорят: тут тьма, тут свет, мы всегда будем стоять на свету и тьма к нам не подберется, нам не станет страшно. – Женщина села и резко рассмеялась, сматывая волосы в пук, позволяя рассмотреть свое тело, украшенное узорами чешуи на плечах, бедрах и спине. – Мы не делим высшее на плохое и хорошее. Есть начало всему, дыхание.

– Башня полагает – слово, – зевнул Кортэ.

И тоже рассмеялся: в наречии маари сказанное им совпадало в звучании и смысле со словами Аше. Нэрриха остался доволен этим совпадением и окончательно убедил себя: его замечательная ящерка не еретичка, это сам он – дикарь, последователь иных дикарей, собравших осколки древнего и единого, но не сумевших склеить в цельный сосуд. Южане клеили свои осколки, Башня – свои, кебши тоже спрятали часть черепков, а в итоге все сосуды вышли кривобоки и малы…

– Дыхание, – важно кивнула Аше, позволяя волосам рассыпаться и накрыть себя целиком. – Оно породило мир и стало миром. После люди привыкли говорить: много у него частей, и части люди назвали богами. Глупые! Суть всегда одна, маски – разные. Маски. Понимаете? Мы в праздник танцуем, меняем маски. Что видим – то не правда, что в сердце – то настоящее. Свет в сердце, он – птица. Свет сердца, да! – Аше сжала кулак и вытянула руку вперед, затем стала обводить второй ладонью круги возле «сердца». – Миры – круги, миры – стекла, знаю ваше слово. Одни близко, другие далеко. Мы все тут, на одном стекле. Мы люди, мы – маски. Вы сын ветра, вы – суть. Иногда вы летите к сердцу, иногда идёте от сердца во мрак. Но… бам! Вы встречаете стекло. Годное, не слишком далеко, не очень близко. Не горячо, не холодно. Тогда вы выбираете маску. Без маски нельзя остаться на одном стекле. Вы пускаете корни, да! Тогда – живёте.

– Я не понимаю, – огорчился Кортэ, недоумевая и по поводу самой идеи, и вдобавок из-за внезапной притянутости этой идеи к «стеклу». Слово и сам материал были для Аше новы, и почему-то ей очень нравились. – Башня говорит: мы идем по ступеням из дел и помыслов.