Сын тумана

Пыли стало больше: теперь все верховые старались унять разгоряченных скакунов, закрутить по малой дуге, как можно скорее остановить. В сутолоке общей панической неразберихи Кортэ уже не видел старика и бежал молча, не тратя сил на ругань, выкладываясь так, как давно уже не приходилось.

Пыль висела тяжелым, как сама беда, облаком, прятала худшее. С ходу проскочив под брюхом ближнего коня – бешено хрипящего, с пустым седлом, – Кортэ нырнул вбок и вниз, уходя от удара копыт, перекатился, рывком преодолел последние канны, уже понимая с жуткой и окончательной отчетливостью: опоздал…

Споткнувшийся первым конь предсмертно скреб копытами корку натоптанной земли, хрипел, а его всадник лежал ничком без движения: не успел бросить стремя и покинуть седло, в падении оказался подмят тушей лошади. Дородный служитель замер в немыслимой, извернутой позе, и вряд ли его убило падение – это Кортэ тоже понял сразу, отметив порванное горло и изуродованный затылок. Посох отшельника, повернутый острым навершьем вперед, торчал из груди второго спешенного служителя: опрокинутый навзничь, он мертво, удивленно всматривался в небо… На груди покойника серебрился знак замкового камня в драгоценной гербовой оправе – носить такой дозволялось лишь настоятелю.

Сам старик был тут же, но его Кортэ по-прежнему не мог увидеть: служители сгрудились возле тела и испуганно, как-то ошарашено молчали. То есть – трезвели после удалой скачки…

Нэрриха зарычал, досадуя на помехи, смахнул в сторону одного чернорясника, швырнул прочь второго, распихал прочих. Теперь он наконец смог опуститься на колени рядом с проповедником. Старец еще жил, хотя ему было мучительно каждое вздрагивающее усилие смятых, разбитых ребер. След подковы отпечатался на рясе жутко и точно, во всех подробностях. Над стариком, нелепо и бессмысленно стряхивая пыль с его босых ног, причитал крепкий и смуглый чернорясник. Было странно видеть, как по-детски испуганно дрожат его губы.

– Никто не думал даже… Как же это? Конь понес, он не хотел, не может быть… Вы бы в сторонку, кони-то лютые… Да как же так? Да что же это, Мастер, спаси нас всех, милости прошу…

Кортэ оскалился с тяжелой и злой горечью. Тот, кто мнил себя вожаком в здешней своре, зря счел старика беззубым, даже жалким. Зря пробовал выказать полноту недавно добытой и еще свежей, сладкой на вкус власти, зря норовил растоптать уважение к делу и имени Убальдо. И совсем уж напрасно не побоялся стращать конем старца, обманчиво дряхлого, согбенного. Ведь наверняка – не в первый раз они сошлись на склоне, весьма широком для трех карет – и безнадежно узком для двух недругов. Не в первый раз новый вожак нагло показывал зубы, но теперь уж точно – в последний.

Было почти смешно смотреть, как суетятся служители, не глядя в сторону двух жирных «баранов», зарезанных Черным Убальдо на его последней охоте… Кортэ выдохнул, ощущая всем своим ветром боль старика – как она толчками вливается в разорванную его грудину. Увы, сын тумана не учился у Оллэ и не успел воспринять наставления Ноттэ, он не освоил того, что дано пятому кругу опыта – право и силу выделять раха, целить людей… Пока что Кортэ освоил лишь отнятие жизни. И оттого сполна ощущал тянущее, мучительное отчаяние.

Белесые глаза старика на миг стали осмысленными, нащупали Кортэ. Губы дрогнули, выдыхая важное, но невнятное. Служители склонились и замерли, пытаясь уловить каждый звук. Но разобрал сказанное лишь нэрриха – тот, кто умеет внимать ветрам.

– Некоторые надо разбивать, пока они пусты, – упрямо выговорил отшельник. И добавил: – Уходи…

Кортэ разогнул спину, огляделся, осознавая себя воистину невидимкой средь белого дня. Кругом теснились, охали и причитали вооруженные люди, они наверняка знали приметы рыжего нэрриха и имели указание искать его, высматривать, а то и ловить. Но указания утратили смысл со смертью тех, кто распоряжался в обители. Тех, чьи тела теперь топтали, не потрудившись оттащить в сторону.

На убитых не желали взглянуть, их, может быть, мысленно и не считали достойными взгляда. Это ведь удобно – сгрузить свой грех на чужие мертвые плечи. Все мчались одной сворой и заходились азартным криком, все не пожелали объехать старика. Но себя простить куда проще и важнее, чем кого-то еще.

– Надо разбивать, – буркнул Кортэ, сосредоточенно сжал губы, поднялся с колен и побрел прочь, не оборачиваясь. – Сосуды, тьма, патор, плясуньи… Неужто нельзя было выложить дело толком? И дождаться, пока я соображу, что мне сказано. Попробовали б говнюки на меня наехать… Ладно, в столицу. И поскорее, так велено и так будет. Прежде прочего патор, значит. Или как он сказал? Дело патора. Черт, как же тут разобраться? Наехали они, как же. Этот мудрый придурок дождался меня в засаде, высмотрел и сказал то, что полагал важным. А после сразу сделал то, что давно задумал. Как просто! Я не понял и допустил. Волки, овцы… И один на целую округу пустоголовый баран Кортэ. Хоть волосы срежь под корень, хоть выскобли до синевы бороду, выходит неоспоримо: я рыжий, я во всем виноват.