Сын Валленрода

Доктор проводил их сумрачным коридором в просторную, пустоватую комнату и на минуту исчез, чтобы одеться. Помещение, где их оставил, было, вероятно, его кабинетом. Толстый слой пыли на письменном столе свидетельствовал о том, что Федор Федорович с момента возвращения еще к нему не подходил. В углу громоздился хлам, который не успели выбросить после генеральной уборки. На оконных стеклах виднелись следы бумажных полос. Их клеили крест-накрест на случай бомбежек, а потом не очень аккуратно сорвали, чтобы не пугали напоминанием смертельной опасности, грозившей с неба. На старом комоде с выдвинутыми до половины ящиками — откуда, по всей вероятности, домочадцы доктора, убегая, торопливо вытащили самое необходимое — лежали в беспорядке книги. К одной была прислонена небольшая фотография. Станислав подошел к комоду, чтобы лучше разглядеть карточку женщины с двумя детьми — мальчиком лет двенадцати и девочкой не старше восьми. Мать, красивая брюнетка, улыбалась несколько манерно.

— Не понимаю, почему прислали за мной, — послышался голос из соседней комнаты. — Ведь у вас есть свои врачи.

— Это уже не мое дело, — возразил Качаев, — герр оберартцт велел доставить вас любой ценой. Видимо, он доверяет вам, как специалисту, больше, чем другим. Я рад, что мы застали вас дома.

— Не разделяю этой радости. Я спал после ночного дежурства всего часа два. — Доктор вошел в комнату уже одетый. — Не знаю, буду ли способен оперировать.

— Скажите об этом оберартцту Борбе. Насколько мне известно, случай весьма серьезный. В равной степени как по характеру ранения, так и ввиду положения, занимаемого раненым.

— Напрасно вы это говорите. Я предпочел бы оставаться в полнейшем неведении. Das ist meine Familie[14], — обратился он к Станиславу, заметив, что тот внимательно разглядывает фотографию. — Эвакуировались, и даже не знаю, живы ли.

— Наверняка живы, — сказал Станислав. — Вести о мертвых приходят быстрее, чем о живых. Если бы случилось что-нибудь плохое, вы знали бы уже об этом.

— Этим и утешаюсь, — проговорил Федор Федорович, и в голосе его прозвучала нотка благодарности за доброе слово. Благожелательнее взглянул на молчавшего до сих пор немецкого солдата в сером клеенчатом плаще. — Пошли. Я готов. — Он накинул потертое демисезонное пальто и, пропустив пришельцев вперед, захлопнул за собой дверь.

Машина, ожидавшая у подъезда, резко рванула с места. Некоторое время ехали молча. Станислав украдкой поглядывал на врача. Еще неделю назад, думал он, доктора Леонова гоняли, как и всех, по лагерному плацу, травили овчарками и кормили гнилой свеклой. Он укрывался обрывком одеяла, спал на завшивленных нарах, где такая теснота, что не повернуться с боку на бок, и маялся животом от подобранной в поле сырой картошки. А когда выяснилось, что он врач, его перевели в лазарет, где лечат нарывы и флегмоны «шварцпомадой» — универсальным лагерным средством от всех телесных повреждений. Усталое, изрытое морщинами лицо Леонова внушало доверие. Интересно, как ему удалось выбраться из этого ада, подумал Станислав, а вслух сказал:

— Поздравляю с освобождением из лагеря. Это мало кому удается.

— Да, — согласился Федор Федорович. — Меня освободили ввиду нехватки врачей. Мы теперь на вес золота. Доказательство тому и ваш приезд. После освобождения всего два дня был без дела. Потом определили в городскую лечебницу. Тружусь там за троих. Война — не только раненые. Прежде всего эпидемии. Впрочем, вы имели возможность видеть это в лагере. Там, где был я, в Ровно, ежедневно погибало несколько десятков пленных. Не считая расстрелянных. Хотя тут виновата не только война. Но я предпочел бы не оценивать отношение немецких военных властей к своим пленным.

— Я также, — подумав, сказал Станислав, а Федор Федорович посмотрел на него без удивления, потом наморщил брови, словно раздумывая, правильно ли его поняли.