Сыновья идут дальше

— Ну, нам пора, — заключает Буров беседу. — Ты уж к зятьку подобрее, Федора Кондратьевна. Хороший парень. Да дочку не тревожь. Все будет замечательно, увидишь. Да где же наш герой? Куда он делся?

Димы давно уже не было в комнате.

— Вот, видишь, как поладили. — Дунин указал в окошко.

Дима и его жена сидели на бревнах у забора. Дима о чем-то горячо говорил, жена задумчиво кусала травинку, а потом засмеялась.

— Молодые, красивые. Дочка у тебя, Федора Кондратьевна, ладная. Чего еще! Ты уж им не мешай. Пойдет у них жизнь.

— Ох, уговорщики, уговорщики!

Уже начинало темнеть, когда они пошли назад через рощу.

— Ну, Дима, дальше сам обрабатывай тещу, — сказал Дунин. — Она у тебя еще побунтует. Удивительно, откуда у них коньяк.

— Бондарев из эсеровского клуба принес. У них в клубе частенько вечера с закуской. Модестыч к этому делу Бондарева приставил. Стоит у них Бондарев с красным бантом за буфетом. И совестно ему, и выпить хочется.

Родион молчал. Ему вдруг вспомнилось то, что говорил Никаноров. Буров отряхнулся, словно попал в грязь.

— Фу, чумовой… кулачище… Вот уж картину будущего нарисовал! Назад, к первобытному обществу.

— И эсеровский душок у него есть. Он тоже за Модестычем теперь ходит.

А Модестыч был легок на помине. У переезда через рельсы он попался им навстречу.

Буров внимательно оглядел его. Козловский весь был какой-то поношенный, измятый, вышитая рубашка гармошкой. Буров раньше считал его ученым человеком. А что сказал за все лето!

Только о князе Нехлюдове да Лаврова поминает.

Сразу же можно было понять, что Козловский ищет такой встречи.

— Я-то д-думал, товарищ Буров, вы уж и говорить со мной не станете. Как оскорбили тогда.

— Ну, это… на станции-то? А вы ваши слова забыли?

— Д-давайте оба забудем. В политической борьбе чего не бывает.

— Все бывает, верно. Вот пошли бы послушали, как ваша крестьянская демократия насчет городов рассуждает.

Козловский промолчал. Вероятно, ему были известны мысли Никанорова о будущем городов.

— Разбиваем мы с вами силы, товарищ Буров.

— Кто виноват?

— И в-вы… И м-мы…

— У кого правда, тот никогда не виноват.

— Ох, эта монополия на правду. Она рабочему движению дорого стоит.

— Да что вы знаете о рабочем движении? — не скрывая презрения, ответил Буров.

— То знаю, — обозлился Козловский, — что из вашего же комитета приходят ко мне с претензией на эту монополию.

Буров чуть было не крикнул: «Кто? Лапшин?» Ему вдруг представилось, что толстый Лапшин приходит к Козловскому жаловаться. Ведь это он недавно говорил в комитете: «Всех облаяли. Одни теперь и остались». Начался спор. Лапшина ругали. Но за него бестолково вступился Дедка. Какие-то примирительные слова говорил Герасимов, по прозвищу «Хозяин». Он хватал Бурова за руку и горячо шептал: «Верно, одни мы после июля остались. Надо б союзников поискать. Модестыч как ни плох, а все сказал: не допущу, чтоб у большевиков комитет громили».

— Я т-то знаю, — продолжает Козловский, — что нельзя так оскорблять в присутствии массы, как вы меня.

— А то позволительно, что вы делаете? В поселке есть нечего. А вы боровков кормите да колете. Пожалуйте на семейный вечер! Бондарева за коньяком гоняете. Выпивка и закуска. Чтоб рабочих от нас оттянуть. Большую огородную зовете, Пасхалова, «Дуньку». Семейный вечер! Вы бы послушали, что про ваши вечера говорят. Этак-то вы рабочие массы привлекаете. Бондарев съездит раз за вашим партийным коньяком, постоит с красным бантом за буфетом, а потом семь дней плюется. Не знаете вы рабочего, товарищ Козловский. И товарищем-то вас называть не хочется.

— Опять м-монополия.

— Хотите их сберечь у себя, вот и говорите, что не допущу разгрома. И чего вы так держитесь за наше Устьево, вам бы ваша партия и в столице место дала.

— Эт-то уж дело п-партии.

— Для вас Устьево, как для английского парламентария, — гнилое местечко, чтоб в большую политику выйти, — горячо продолжал Буров.

Модестыч глядел на него изумленно. Он не ожидал от Родиона таких слов.

— Выйти в большую политику, а местечко хоть пропадай. Гнилое-то оно гнилое, дышать трудно, да тут под два десятка тысяч людей. Наше родное место.

— Оскорбительно понимаете вы меня.

— По мне, вы меня хоть сто раз облайте, а если дельное выдумаете, я эти сто раз забуду…

— Вот я и хочу дельное, — заторопился Козловский.

— Вечера с партийным коньяком устраиваете, а в поселок другую сотню казаков пригнали. Что об этом говорят, знаете? Вы бы сначала этих казаков убрали, добились.

Из-за этой новой сотни в комитете снова шли споры. Казаки вели себя вызывающе. Они приставали к женщинам, избили нескольких устьевцев.

— И уберу, и добьюсь, что уберут вторую сотню, — сказал Козловский.

— Наши вот за этим в Петроградский Совет поедут.

— Я не от Совета добьюсь. Я ох товарища по партии добьюсь.

— От кого же?

— От Александра Федоровича Керенского.

— Ого! Стоит ли к самому вашему главному?

— Нет, с ним буду говорить. В-вот вы увидите, чего можно добиться у нас в партии. В-вот пошлите со мной кого из ваших. В-вы потом поймете. Ручаюсь.

— Хвалилась синица… Ну, посмотрим.